Горсть патронов и немного везения - Олег Приходько

Я хотел позвонить клиентке, но в том, что Боря не объявился, не было сомнения: он же не кот, который возвращается в дом, даже если его увезти за пятьдесят километров. А что мне сказать ей еще? Что я тратил ее денежки на проверку ее же показаний?

Все это время меня не покидало ощущение, что за мной непрерывно следят, я словно чувствовал чей-то взгляд, нацеленный мне в спину с точностью лазерного прицела, даже оглянулся пару раз, чтобы уж совсем не переиграть в дурака, но никого, естественно, не обнаружил.

Через, пятнадцать минут мы были дома. Я вытер Шерифу лапы, он тут же рухнул на коврик в прихожей и захрапел. Я бы тоже с удовольствием протянул ноги, но решил доиграть в эту игру до конца, мне казалось, что я начинаю кое-что в ней понимать.

В отличие от джентльмена, знавшего о китайцах только то, что их больше, чем собак, я знал относительно точную их численность в Москве: сто тысяч человек. Вадим Нежин рассказывал, как они напали на след одной из многочисленных их лабораторий по изготовлению фальшивых ксив. Всего за сто пятьдесят баксов у них можно купить иностранный паспорт с любым штампом и копией любой подписи — хоть самого президента. Промышляют они переброской эфедрина в столицу, торгуют пистолетами «ТТ» китайского производства, которые любят наши киллеры: больше двух выстрелов не сделает, а больше и не надо, зато дешево. Держат они под контролем рестораны и притоны своих земляков, занимаются контрабандой, при этом нигде не состоят на учете и налогов не платят.

Будь у меня время — я бы, конечно, выследил этот фургон, но времени у меня было не больше, чем у Бори, которому уже наверняка изготовили новый паспорт на новую кличку и кучу всяких справок, включая родословную с гербом английского королевского двора. Если, конечно, над ним не потрудились скорняк и повар.

Я нашинковал ножницами рулон обоев, расчертив его на одинаковые прямоугольники размером 156,4 х 66,6 мм, собрал в увесистую пачку, сверху которой положил две такого же размера бумажки, только с портретами Франклина, перетянул это уникальное изобретение аптекарской резинкой, положил в конверт и, спрятав «ПМ» за ремень джинсов на спине, отправился в роддом.

3

Желтолицые персоны нон грата, осевшие в столице, проживали на частных квартирах москвичей, не обеспокоенных цветом кожи и родом занятий их квартиросъемщиков: когда таким москвичам показывают тысячу баксов и обещают платить эту сумму исправно и ежемесячно, у них притупляется обоняние и они не находят для себя большего удовольствия, чем идти в праздничной колонне и распевать «и врагу никогда не добиться…». Китайцы тоже подпевают «дорогая моя столица», потому что за койку в брошенном общежитии им приходится платить двести долларов, а штраф за незаконное проживание на территории чужого государства лишь немногим превышает стоимость бутылки водки — в рублях. Они платят, смеются и живут, воплощая идею панмонголизма и отвоевывая улицу за улицей, квартал за кварталом, район за районом.

Одну такую точку я знал. Если бы не обеспокоенность судьбой Бори и не выбранное с годами презрение к страху, я бы туда не сунулся даже на званый ужин. Место, где эта точка расположена, называть не стану, потому что тысячи москвичей потребуют немедленного переселения, а проблему жилплощади для соотечественников за прошедшие 850 лет решить пока не удалось. Знают о нем и милиция, и префектура, и фирма, которая зарегистрировала обиталище желтолицых нелегалов как гостиницу, но их молчание в отличие от моего хорошо оплачивается.

В том, что я найду чистопородного англичанина Борю в набитом наркоманами, проститутками, СПИДоносцами, ворами, убийцами, мошенниками и прочим сбродом, провонявшем испражнениями и жареной селедкой притоне, у меня не было никакой уверенности. Зато была уверенность, что если за мной по какой-то, пока неведомой мне, причине есть «хвост», то его там отрубят — это точно, как то, что «Омсо» — лучшие колготки.

Гостиница «Пекин-2» находилась в брошенном из-за стафилококка роддоме. Говорили, что рожениц перевели в бывшее психиатрическое отделение, а психов выпустили за неподтвержденностью диагноза, но так как от этой перемены мест моя сумма не меняется, а рожать у нас с Шерифом все равно некому, я в подробности не вникал.

На дорогу ушло тридцать пять минут. В двадцать три пятьдесят я подкатил к высокому желтому забору и погасил фары. По крыше застучал дождь — мелкий, как мои проблемы по сравнению с продвижением НАТО на Восток. Манна небесная была хорошей приметой, и я решил, что пора наводить в китай-городе порядок.

Решетчатых ворот, на которых, как на воротах Зимнего, еще десять лет тому повисали пьяные мужья рожениц, озабоченные закономерными в их положении вопросами «Что делать?» и «Кто виноват?», уже не было, но в проеме маячили какие-то тени. Можно было подойти к ним с предсмертными словами Самюэля Гарта, с которыми тот, по преданию, обратился к коллегам-врачам: «Прошу вас, господа, отойдите в сторону и дайте мне умереть собственной смертью»; можно было преодолеть эту китайскую стену с тыла, не обращаясь ни с какими словами. Но я должен был руководствоваться интересами вызволения спаниеля Бори, поэтому, подойдя к одинаковым, словно близнецы-братья, стражникам, поднял над головой сжатую в кулак руку.

— Хинди-руссо-пхай-пхай! — проскандировал я. И, секунду поразмыслив, добавил с не меньшим пафосом: — Москва — Пекин, дружба навек!

Четыре китайца уставились на меня глазами цвета карамели «Барбарис», растворенной в сурике. Впрочем, я бы не стал присягать на Библии, что цвет был именно таким, потому что все равно сквозь их узкие триплексы ни черта не было видно. По крайней мере с этой стороны.

— Ты чего, кореш? Крыша поехала? — спросил один из стражников на чистейшем москворецко-уханьском диалекте.

Я онемел. Из светящихся окон двухэтажного притона раздавался трехэтажный мат, глухие удары чьей-то головой о стенку, женский визг, шипение рассерженной селедки на сковороде, стрельба одиночными по бутылкам из гранатомета — и вся эта какофония тонула в чарующих звуках старинной китайской мелодии в исполнении трио бандуристов. Однако никого там не лаяло. Ни одного.

«Свои!» — понял я, но не знал, стоит ли этому радоваться: если китайцы оставили притон под натиском люберецких, то смогут ли последние оказать мне содействие в розыске?

— Мужики, — свойски обратился я к стражникам. — У меня собака пропала. Кавалер-кинг-чарлз-спаниель-бленхейм.

Они непонимающе переглянулись.

— Ноу, ви донт андестенд инглиш, — неожиданно ответил тот, который минуту назад назвал меня своим корешем.

Я понял, что единственная русская фраза: «Ты чего, кореш? Крыша поехала?» — была заготовлена им еще в Поднебесной как универсальная для ответов на вопросы пограничного, таможенного, паспортного контроля о национальности, местожительстве и уже упоминавшихся здесь и ранее «Что делать?» и «Кто виноват?». Благодаря чему он и стал москвичом.

— Инглиш не надо, — терпеливо объяснил я. — Со-ба-ка!.. Ав-ав!.. — Потом додумался извлечь из кармана куртки конверт, а из него — пачку обойных баксов и, показав портрет Франклина, взлохматил вполне даже зеленые в лунном косо падающем свете листы: — Ты… мне… ав-ав!.. Я… тебе — мани-мани! Ферштейн?..

Четыре пары глаз несколько раз расширились, с тоской провожая доллары в конверт, а конверт — в карман. Но меня, кажется, поняли. Посыпалась оживленная, отрывистая китайская речь, и через полминуты выяснения отношений один из стражников побежал в бывший приемный покой.

— Ав-ав? — переспросил мой новый кореш, кивая и улыбаясь, как его единокровный фарфоровый болванчик, некогда стоявший у моей мамы.

— Кто-нибудь, кто знает по-русски, у вас тут есть? — точно глухому прокричал я, раздробив свой вопрос на гласные и согласные в отдельности.

— Рус-ки?.. Ест! Ест!.. Бу-дит!.. Си-сяс бу-дит!

Я посмотрел на часы. Где-то били куранты.

Из притона в ненастную сентябрьскую полночь вышли трое и степенным шагом, под стать кремлевскому караулу, двинулись навстречу моей судьбе.

Самый высокий — во френче, ростом достигавший моего подбородка — протянул мне руку, и я было подумал, что уйду из этого роддома, унося на руках маленького Борю, если бы не его непроницаемое, словно навсегда застывшее лицо в шрамах.

— Гасыс?.. Кока-инь?.. Геро-инь? — спросил он по-русски.

— Собака.

— Кто? Я?

— Да нет, нет, что вы? Мне нужна моя собака. Ее сегодня увезли с улицы Первомайской ваши товарищи.

И хотя я говорил вяло, безнадежно, он, прожив в России, должно быть, дольше других из этой общины, меня понял.

— Васа собака мозет быть наса товариса, — по-прежнему сдержанно кивнул он. — Но это бу-дит сто-ить день-га.

Я не пожалел бы денег и на то, чтобы узнать, что он задумал и что у него на душе. Луна на мгновение выглянула из-за быстро пробегавших туч, в этом промельке я хотел успеть что-либо понять по его глазам — глаз не было; по его лицу — лица не было, точнее, это было неподвижное лицо мертвеца.