Спасая Амели - Кэти Гольке

С тех пор как Фридрих женился на Лии, на лице Девы Марии он всегда вырезал нежную, любящую, немного озабоченную улыбку жены. Иосифа он наделял собственными чертами защитника очага. А младенец – младенец олицетворял ребенка, на появление которого они так надеялись, о котором так молились. Идеальный ребенок, который днем будет сосать грудь и агукать, которому на ночь Лия будет петь колыбельные. За минувший год Фридрих вырезал их с десяток, и каждой фигуркой мог гордиться.

Он положил брусок на рабочий стол, встал. Подошел к окну своей небольшой мастерской, взглянул на залитую солнцем гору. Ирония судьбы: никакого младенца не будет. У них с Лией никогда не будет детей. Какую надежду, какую радость он мог теперь вырезать на лицах Святого семейства?

С тех пор как Фридрих привез жену домой, у Лии был тот же потухший взгляд, скорбно сжатые губы – а прошла уже неделя. И просвета не было.

«За что, Господи? Почему Лия?» Врач, этот неприятный доктор Менгеле, сказал ей, что она никогда не сможет зачать, что ее стерилизовали тем летом, когда ей исполнилось шестнадцать – тем летом, когда она проявила своеволие.

– Ты пошла в мать, – пояснил ей тогда врач. – Этот наглый отказ признавать авторитеты – дурная черта, присущая многим в Германии, именно она подвергает риску наше отечество. Мы должны ее искоренить.

Лия не понимала, даже отважилась умолять, чтобы врач все вернул, как было, ссылаясь на свой брак со старшим по возрасту, уравновешенным Фридрихом. Говорила о том, что он уже давно работает резчиком по дереву, о том, как они поддерживают благотворительный фонд, упомянула о службе мужа на благо отечества, объясняла, как сильно они хотят воспитать детей во имя Всевышнего и на благо Германии. Доктор Менгеле только рассмеялся ее наивности и ответил, что подобную тупость следует искоренить в новой Германии, и чем скорее, тем лучше. Ее слова лишь подтверждают правильность принятого решения. Обратный процесс невозможен. И он удивлен, что такой мужчина, как Фридрих, вообще на ней женился.

Фридрих ударил себя по ладони кулаком – так сильно он злился на этого жестокого, бесчувственного врача. В Институте Лия была не в силах говорить. Она вылетела из здания, Фридрих помчался за ней, еще не понимая, что же произошло. Он с ума сходил от беспокойства, но поспешил отвезти жену домой. А когда они приехали – тут она не выдержала. От ее рыданий внутри у Фридриха все переворачивалось.

Даже сейчас он сомневался, что она все ему рассказала.

Неделю спустя Фридриху дали увольнительную, но Лия осталась безучастной. Она сидела и смотрела в окно. Он помахал рукой у нее перед лицом, а она даже не заметила этого. Ему казалось, что, если бы она опять расплакалась, ей стало бы легче. Но слез не было. По крайней мере, Лия не плакала, когда он находился рядом. Фридрих молился, чтобы с бабушкой она вела себя иначе. С бабушкой Лия точно расслабится, и на душе у нее станет легче.

Военную часть Фридриха скоро отправляют на фронт. Он сказал командиру, что у него заболела жена, и умолял отпустить его повидать ее в последний раз. Когда речь шла о Лии, Фридрих забывал о гордости. Но его жена даже глазом не моргнула. Когда он целовал ее на прощанье, она прильнула к его груди, потом отстранилась, всей своей позой, опущенными плечами выражая смирение.

Фридрих вздохнул, положил брусок на верхнюю полку, прибрал на верстаке. Он всегда и везде наводил порядок. Однако порядок его уже не радовал.

Он как раз закрывал двери мастерской, когда заметил, что в скульптурной группе, изображавшей Рождество Христово, которая была выставлена в витрине мастерской, не хватало младенца Иисуса.

Это сделал Генрих Гельфман – все всякого сомнения. За минувший месяц этот шестилетний сорванец дважды утаскивал фигурку. Фридрих нахмурился. Дверь в мастерскую всегда заперта. Как мальчишка мог войти? Мужчина осмотрел дверь. Никаких следов проникновения. «Что движет этим ребенком? Он наверняка знает, что если не я, то родители и священник обязательно накажут его за воровство!»

Будь у Фридриха время, он бы вырезал младенца Иисуса мальчишке на память, но пропавшая фигурка была слишком ценной, чтобы смириться с кражей, к тому же она являлась частью композиции – композиции, которую он вырезал, когда они с Лией больше чем когда-либо надеялись на чудо.

Но даже несмотря на это у Фридриха не хватило духу заглянуть к Генриху домой. Мужчина написал Лии записку с просьбой при случае уладить этот вопрос с ребенком или его родителями. Возможно, у нее появится занятие. Если же нет – в конце концов, это просто дерево.

* * *

Хильда Брайшнер, бабушка Лии, которая с самого рождения внучки прогоняла поцелуями все ее обиды и печали, в этой беде помочь не могла. Лия ничего ей не рассказывала, пока часть Фридриха не перебросили на новое место дислокации.

– А ты сказала этому врачу, что твою мать изнасиловали? Что она не виновата в том, что забеременела?

– Он сам все прекрасно знает! – Лия рыдала в объятьях пожилой женщины. – Он ответил, что, наверное, она своим видом провоцировала мужчин. Наверняка она сама этого захотела.

– Неправда!

Бабушку трясло от негодования. Но эмоциями делу не поможешь, да и дочь ее давным-давно умерла и постоять за себя не сможет.

– Он сказал, что стерилизация – процесс необратимый. Что он, даже если бы захотел, ничего не смог бы сделать. Сказал, что с такой родословной нам никогда не позволят усыновить ребенка, не разрешат опекать ни одного малыша. И добавил, что мне, как и моей матери, доверять нельзя.

Лия рыдала с такой безысходностью, что бабушка начала побаиваться за ее рассудок. Она прижала голову внучки к груди и раскачивалась вперед-назад, вперед-назад, пока Лия не отстранилась и не выбежала из дома, оставив бабушку плакать в одиночестве.

* * *

Лия побежала не домой. Обнаружив, что двери лютеранской церкви заперты, она тайком прокралась в церковь Святых Петра и Павла. Теперь, когда сердце ее было разбито, слез нельзя было остановить. Лия отчаянно нуждалась в утешении. В утешении и милосердии – и не имеет значения, что она не могла открыться ни одной живой душе.

Она проскользнула в заднюю дверь богато украшенного храма. Понятия не имея, как ее примут, не зная, как себя вести – преклонить колена или перекреститься, – потрясенная видом золота и резного орнамента, Лия кралась по проходу. Она дошла почти до середины. Скользнула между церковными лавками, упала на колени, разрыдалась, стала молиться, просить прощения, сама не зная за что. Был в ней какой-то тайный стыд, что-то грязное, отвратительное, что бросалось в глаза окружающим – по крайней мере, все доктора во Франкфурте обвиняли ее в этом с рождения. Что-то, что делало ее недостойной, лишало шанса на нормальную жизнь. Лия никогда ничего не рассказывала бабушке, даже не намекала на те ужасные вещи, которые ей говорили во время каждого визита – до сегодняшнего дня. Если бабушка узнáет то, что знали они, увидит то, что видят они, неужели она тоже ее возненавидит? Лия этого не вынесет.

Лия не услышала, как рядом с ней оказался курат[8]. Она лишь заметила, что освещение в церкви изменилось.

Пораженная тем, что сидит одна в темном помещении, рядом с этим священником-католиком, да еще заплаканная и сломленная, Лия, сгорая от стыда, попыталась встать. Но ноги не слушались ее, колени подгибались, и она вновь опустилась на скамью.

– Фрау Гартман. – Курат говорил мягким голосом. – Bitte[9], сидите. Вы выпили?

– Nein, курат Бауэр! – Она почти кричала. – Прошу прощения. Простите меня. Пожалуйста, простите меня! Пока я молилась, у меня затекли ноги. Вот и все.

– Не стоит извиняться, дитя. Вы всегда можете приходить сюда помолиться.

Лия оказалась беззащитной перед его добротой, и ее губы задрожали. Она попыталась сдержаться, но горе и стыд оказались сильнее – Лия опять разрыдалась.

Курат протянул ей платок.

– Чем я могу помочь?

– Вы подумаете, что я сошла с ума. – Она вытерла слезы, пытаясь отдышаться.

– Вы не первая женщина, которая ищет утешения в церкви… Слава Богу. Особенно в нынешней ситуации.

Лия глубоко вздохнула, изо всех сил стараясь взять себя в руки.

– Герр Гартман исполняет свой военный долг, – заметил курат. – Должно быть, вам сейчас непросто?

Лия покачала головой.

– Я бы ни за что не хотела, чтобы муж увидел меня такой.

– Чем я могу помочь вам, фрау Гартман? – повторил курат свой вопрос.

– Тут уже ничем не поможешь.

– Всегда есть выход.

Лия сдавленно засмеялась.

– Только не в этот раз.

– Вы должны верить, фрау Гарт…

– Вера, – фыркнула она, – нам не поможет.

– Фрау Гартман! – предостерегающе воскликнул он.

– У нас не может быть детей! – выплеснула Лия свою боль.

А потом, испугавшись собственной несдержанности, чувствуя унижение от своего признания, зажала рукой рот и встала, чтобы уйти.