Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

Семья Гуся жила дичью и рыбой, а оленей имела самую малость, только для перекочевок. Подобная вещь была в их краях лишней. Но теперь Ябто вспомнил о ней, и, сидя в походном чуме, несколько дней отдал тому, чтобы сделать себе такую же.

Плеть оказалась удивительной вещью. Она открыла Ябто тайну: человеку не все равно, чем его бьют. От каждого битья — разный прок. Одно дело, когда рукой, или тем, что попадется под нее в мгновенье гнева, — человек, понял Ябто, может стерпеть и даже простить такие побои. Иначе бывает, когда появляется вещь, сделанная только для того, чтобы причинять боль, — особенно если она сделана искусно. Сам вид такого орудия ломает любое упрямство и делает волю мягкой, как глина.

Наконец, плеть делает другим того, кто держит ее.

Сжимая рукоять нового орудия, Ябто прогнал слова старика о памяти, живущей в крови. Он избавился от стыда за ошибку — что сразу решил сделать приемышей наследниками, а не рабами. Раб — дело хлопотное: его надо стеречь и помнить, что даже сломленный и покладистый невольник, все равно что забытая в лесу яма с кольями на дне… Пусть не увидит Ябто себя в окружении четырех воинов — пусть будет два воина, это неплохо, у других и того нет. Теперь широкий человек знал, как жить, и успокоился.

— Не слушали меня доброго — послушают меня с плетью, — сказал Ябто в полный голос и, быстро сложив походный чум, пошел к стойбищу.

* * *

Четыре, а может, и пять дней, во время которых отец не показывался в стойбище, никто не решался подойти к лабазу, где был заперт Ёрш.

Я страдал, но и у меня не хватило духу.

Одно было ясно: то, что совершил Лар, уже не покрыть никакими побоями — оставалась только смерть. Но и поверить в то, что глава семейства, как оленя к празднику, убьет человека, который считается ему сыном, люди не могли.

Ябто вернулся в стойбище с новой вещью, притороченной к поясу. Сыновья и жена широкого человека никогда не видели подобного орудия, но не спрашивали о его назначении — на такой вопрос уже не было смелости, да и нужды не было.

Увидев плеть, жена широкого человека увидела в муже безвозвратную перемену и стала тихой.

Однако после возвращения Ябто не показывал свирепости, кажется, даже он был добр — сразу пошел в свой большой чум, сел у горячего котла и попросил у жены маленький нож — резать мясо.

— Ты же знаешь, я люблю есть маленьким ножом, — почти приветливо сказал он.

Ума вскочила, проворно сбегала в дальнюю часть чума и принесла то, что просил муж.

— Знаю, — глухо произнесла она, садясь напротив.

Широкий человек ел с удовольствием, не спеша. Наевшись, по своей привычке вытер пальцы о волосы и отвалился на спину. Ума гадала, о тех первых словах, которые скажет муж. Ябто чувствовал это и блаженно, подолгу облизывал жирные губы. Ума уже открыла рот, чтобы спросить — не позвать ли сыновей, но муж сказал сам, продолжая лежать на спине:

— Пойди к Ябтонге и Явире, пусть откроют лабаз и отведут его.

— Сюда?

— Зачем? Здесь он не нужен. К себе в чум.

Женщина Поцелуй быстро поднялась, чтобы идти — в ней появилась суетливость.

— А ты…

Ума замерла у порога.

— Ты — покорми его. Да не давай сразу много, налей маленькую миску теплого рыбного супа. Иди.

* * *

Ябтонга и Явире забрались по лестнице на лабаз, стоявший на лиственничных сваях высотой в рост взрослого человека. Вдвоем они вытащили из широких пазов тяжелую жердь, которая перекрывала дверь.

Лар лежал в углу лицом вниз, подложив ладони под грудь.

— Вставай! — крикнул старший сын Ябто.

Лар не шевелился. Братья не решались сразу подойти к нему.

— Подох? — робко спросил Блестящий. — Смотри…

Этот лабаз Ябтонга построил недавно — во многих местах свежие сосновые бревна покрывали отметины, похожие на те, которые делают медведи на границах своих угодий.

Сильнее голода Ерша мучила жажда. Он лизал еще хранившее влагу дерево и, чтобы добраться до нее, кровавил пальцы и рот. В лабазе имелась небольшая щель, сделанная для света и воздуха, через нее можно было просунуть ладонь и поймать хотя бы несколько капель дождя — но на беду Лара все дни его заточения выдались ясными и сухими.

— Он ел дерево, — почти сочувственно произнес младший брат. — Видел?

Ябтонга промолчал. Он сделал глубокий вдох, решительно подошел к Ершу и, ухватив его за плечи, начал переворачивать на спину. Наверное, он и в самом деле решил, что Лар околел, потому что когда тот ожил и сам сел на пол, отскочил от него к самой двери. Блестящий метнулся в угол.

Лар глядел на братьев и улыбался, показывая порозовевшие от крови зубы.

— Вставай! — крикнул Ябтонга. — Отец приказал отвести тебя в наш чум. Вставай, говорят тебе.

— Не торопи… сейчас встану.

Желая показать бодрость, он попытался вскочить, как вскакивал утром со своей постели, одним рывком оказываясь на ногах, но тут же рухнул. Зрение Ерша заслонила темнота, в которой мерцали дивные непонятные знаки. Братья взяли его за руки и потащили к выходу.

— Как спускать будем? — спросил брата Явире: обмякший Лар явно не мог идти своими ногами по лестнице.

— А сбросим, — громко ответил Ябтонга.

— Заче-ем. Убьется — отец нас убьет.

— Скажем, что сам убился. А? Скажем?

— Что ты…

— Скажем, скажем… Эй, рыбья морда, может, убьешься? Сам. Все равно ты не жилец. Да, брат, не жилец. Отец, слышишь, сделал палку с ремнем. Таких ни у кого нет. Долго делал, все время, пока ты здесь дерево глодал. Это он для тебя старался, для тебя, братишка.

Ябтонга говорил это медленно, с наслаждением, приближаясь лицом к лицу Лара, — они почти соприкасались носами.

— Может, сам? — улыбнувшись, повторил он.

Вместо ответа Ерш прикрыл глаза как бы в знак согласия, и вдруг изо всех оставшихся сил ударил своей головой в лицо Ябтонги.

Ябтонга отпрянул, из носа его потекло. Придя в себя, он поднялся и пошел на Лара, выставив вперед руки, напряженные, как самострелы. Блестящий кинулся в ноги брата и закричал:

— Не надо, отец нас…

Но Ябтонга уже не смог бы сделать то, что хотел, — Лар, перевернувшись, змеей прополз к выходу и в одно мгновение исчез из лабаза.

Когда изумленные братья опомнились и подбежали к двери, Лар стоял на четвереньках и по-песьи лакал воду из ложбины в рыжем плоском валуне. Он выпил все, вылизал камень, медленно поднялся и стоял, пошатываясь, как чахлая лесина. Не дожидаясь пока братья спустятся, он пошел к стойбищу.

Но похвальба Лара быстро закончилась — одна его нога помешала идти другой, и он рухнул лицом в мох. Братьям вновь пришлось волочить за руки обмякшее тело до самого чума. Они не видели, как Лар улыбался.

Его бросили на шкуры и, тяжело дыша, вышли вон, — отец сказал им, что отныне Лар будет жить один до той поры, пока он не решит его участь. Братья перешли в жилище отца, Ума и Нара — в нечистый женский чум. И, видно, по тяжести своих дел и по моей малости люди стойбища забыли обо мне. А я лежал в дальней части чума, зарывшись в шкуры, и сжимал губы изо всех сил, чтобы не разрыдаться.

Когда вышли Ябтонга и Явире, я выбрался из укрытия и подошел к Лару.

Он увидел меня и улыбнулся, обнажив потемневшие от крови зубы.

— Заморыш… брат… А ведь я побил его, Ябтонгу, снова побил его, росомаху, падальщика.

И он рассказал мне все, что было в лабазе.

— Зачем ты так делаешь?

Лар приподнялся и произнес недоуменно:

— Глупый ты. Если я не буду его бить, он задавит тебя.

— Тогда отец тебя задавит.

Он уронил голову и, помолчав немного, сказал:

— Не задавит… Отец, если он отец, должен радоваться сильному сыну. Будет радоваться, даже если отхлещет до черной крови. Я потерплю. Крепче шкура будет… Принеси мне поесть, брат. Укради, чтоб самому не попало.

— Украду.

Я не выполнил обещанного. Задвигался полог, и я едва успел юркнуть под шкуры.

* * *

Вошла Женщина Поцелуй. В руках ее дымилась деревянная миска с рыбным супом. Она поставила миску рядом с лежащим Ларом.

— Сможешь сам?

Лар молчал. Ума повторила вопрос, протягивая ему ложку, но Лар не ответил даже малым движением — он лежал, как бревно, упершись взглядом в клок неба, проглядывавшего через дымовое отверстие. Ума подождала еще немного, затем подвинула чашку к себе, зачерпнула из нее и бережно поднесла к лицу Лара.

Лар обезножел от голода и последней битвы, но запах варева разбудил нутро. Он начал медленно приподниматься — он дрожал и, как мог, вытягивал губы. Ума влила в него несколько ложек жидкого варева, Лар глотал судорожно и после каждой ложки просил: «Еще… еще…»

— Хватит, — вдруг сказала Ума, отодвинув миску с остатками еды.

— Еще, — настойчиво повторил Лар.

— Нельзя, — твердо произнесла Ума. — Умрешь.