Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

То были времена мира.

Жизнь шла по пути, намеченному широким человеком, и вдруг споткнулась.

Лар разбил голову Ябтонги.

Они не дрались — боролись по всем правилам поединка. Было несколько коротких схваток, в каждой из которых брал верх мой брат. Но Ябтонга проявлял упорство и требовал бороться еще. В конце концов Лар рассвирепел от его настойчивости и, повалив на землю, схватил за волосы и несколько раз ударил лицом об камни.

После этого Ябтонга уже не просил продолжения борьбы — его лицо заливала черная кровь. Он поднимался с земли долго, как старик, волоча ноги, побрел к родительскому чуму и упал на половине пути. Ябтонгу сотрясала рвота. Все, и сам Лар, потеряли речь от страха. Я незаметно отделился от братьев и побежал за матерью.

Ума голосила над сыном, как над мертвым.

Отец увел Лара за стойбище, велел снять малицу и избил его постромками до такой же обильной крови, какая залила лицо Ябтонги. Оба слегли, но молодые тела быстро справились с ранами. Вскоре оба были на ногах и глядели друг на друга, как два чужих пса, готовых в любой миг броситься и разорвать друг другу глотки, но знающих, что сзади на них смотрит страшный хозяин.

Ябто понимал, что был суров, но не особо переживал об этом — по себе он знал, что молодая злость проходит так же быстро, как и появляется. Он ошибался — спустя месяц его старший сын вышел из леса, опираясь на плечо Явире: на лице Ябтонги не было крови, но шел он, как идет раненый в живот.

На это раз широкий человек не бил Лара — он запер его в лабазе. Он чувствовал — происходит нечто более важное, чем обычные мальчишеские драки, пусть даже замешанные на настоящей злобе. Ябто думал, как поступить ему на этот раз. Его предчувствие было верным, хотя главного он не видел.

Я был свидетелем той драки.

Отец приказал Ябтонге, Лару и мне идти на берег и нарезать ивняка для плетения пастей. Едва чумы скрылись за деревьями, Гусиная Нога и Ёрш остановились, поглядели друг на друга, молча бросили на землю ножи и сцепились.

Схватка была долгой и прекратилась, когда Лар, изловчившись, несколько раз ударил Ябтонгу коленом под дых. Тот упал, извиваясь червем.

Из стойбища, будто узнав обо всем, бежал Блестящий. Мы оторопели от страха, и какое-то время стояли и смотрели, как мучается Ябтонга. Когда он сделал первый вдох, похожий на олений хорк, Лар протянул ему руку, помогая подняться.

Но тот поднялся сам и сквозь одышку произнес:

— Подожди… придет время — на твоей спине ездить буду.

Он посмотрел на меня.

— И на твоей. Все будем ездить на ваших спинах.

Сказав это, Ябтонга начал падать, и младший брат проворно подставил ему плечо.

Они пошли в стойбище. Лар остался на берегу — и я с ним. Слова Ябтонги так поразили нас, что мы не думали о страхе наказания: мы смотрели друг на друга, будто спрашивали — что они значат? Лар и Ябтонга не раз говорили друг другу злые слова, но эти были особенными, мы чувствовали — в них, помимо злобы, есть что-то еще.

Нам, так же как и Ябтонге, шел пятнадцатый год. Широкий человек приказал беречь тайну, и о своем происхождении мы не знали, считая себя родными детьми Ябто и Умы.

И взрослые до этих дней жили в покое, видели, как сыновья понемногу превращаются в мужчин и были этим довольны, забыв о том, что их разум тоже растет.

В раннем детстве родные дети Ябто не обращали внимания на то, что у Вэнга и Лара одно лицо. Теперь они видели это. Кроме того, Ябтонга начал раздаваться вширь, как отец, а Явире был мягок телом и имел такие же пышные щеки, как у матери. А эти двое — хоть и разные по росту — оставались сухощавыми, с прямыми оленьими лицами, и волосы их имели тускло-серый цвет, не похожий на яркие черные головы прочих обитателей стойбища.

От рождения и до сей поры между детьми не делали никакого различия. Но сомнения зудели в головах сыновей широкого человека.

Однажды Ябтонга спросил у матери, когда она родила Вэнгу и Лара. Раньше его или между ним и Блестящим? Вопрос застиг Уму врасплох: занятая тяжелой работой — она скоблила шкуру, — мать не смогла ответить сразу и внятно.

— Так и есть, — помедлив, сказала она. — Ты старший, Явире — младший.

Ябтонга хотел было спросить, на сколько он старше однолицых братьев, но мать прогнала его, — было видно, что любопытство сына для нее тяжелее скобления шкур.

Зуд в голове становился сильнее, и в конце концов Ябтонга так осмелел, что подошел к отцу и спросил прямо:

— Почему Лар и Вэнга не похожи на тебя, и на нас? Может, наша мать…

Договорить он не успел, ладонь широкого человека опалила огнем его лицо и погасила свет в глазах. Он замолк и с той поры больше ни о чем не спрашивал.

Не было нужды задавать вопросы, к тому же столь опасные, когда он и так все понял. Ябтонга ничего не знал, но правда стала ему ясна, как солнце: Вэнга и Лар — чужие. Мать подтвердила это своим молчанием, отец — ударом.

Своей радостной тайной он поделился с Явире-Блестящим. С той поры братья стали друг другу еще роднее, и тайком подолгу говорили об участи чужих. Слова о том, что они будут ездить на спинах Вэнга и Лара, сами появились в уме Ябтонги, и губы произнесли их легко, ведь он твердо знал, что выходит на поединок с чужаком.

И теперь избитый Ябтонга уже твердо верил, что иначе быть не может. Рано или поздно отец покажет братьям с оленьими мордами их место. Должно только пройти время, которое, к несчастью, плетется, как усталый аргиш.

* * *

Ябто не стал бить Лара — запер в пустом лабазе и запретил носить ему еду. По мысли широкого человека это было самым разумным: пока голод будет ломать звереныша, он успеет во всем разобраться, разодрать сцепившихся змей и разбросать по траве.

Он вновь ошибся — его намерения разрушила Ума. Весь день она отпаивала отварами больного сына, а вечером, придя в большой чум, — растрепанная, черная от слез — упала в ноги мужу и завыла:

— Убери Лара… увези его, выползка…

Ябто пытался успокоить жену, и, кажется, в тот вечер это у него получилось: Ума уснула, отвернувшись от него, но на другой день все повторилось, и на третий. Ума выла упорно и страшно, надеясь сломить волю широкого человека, но вместо этого добилась его гнева. Как огонь начинает ворочать воду на дне котла и кипящий водоворот идет к поверхности, так накалялось нутро Ябто. И когда Женщина Поцелуй прокричала:

— Ты нарушил завет — чужую кровь, чужих духов привел! Прав был дядя…

Ябто ударил жену и ушел.

В отдалении от стойбища он наскоро поставил себе маленький походный чум и остался в нем.

Демон сказал ему грустное — то, что Ябто понял бы и без него: с мечтой о четырех воинах, преданных его голосу и даже движению губ, придется расстаться. Все, за что он платил трудами, терпением и добротой, обратилось в прах. Он вспоминал детские пальцы, которые сам накладывал на оперение стрелы…

Той частью ума, которая не превращается в слова и действия, но все равно существует, он понимал, что все правы, кроме него, — и старик, и жена, и сын, и даже Лар. Они поступают так, как велит им заложенное до рождения.

Ума, для которой дети и родовые муки — радость, уже не будет прежней. Не она, а кто-то другой, живущий в крови, выбирает ей истинного ребенка.

И тот же дух, наверное, живет в теле буйного приемыша и шепчет что-то свое.

Домашние не искали отца, хотя знали, что уходит последнее перед долгой зимой время кормящей осени: они были тихи, как старый обезножевший пес.

Но однажды утром — светлым прозрачным утром, омывающим сердце молодым, еще не набравшим злобы холодом, — Ябто вышел из чума здоровым. Силы вернулись к нему.

Семья раскалывается — значит, нужно собрать семью, как собирают стада тундровые пастухи — палками, собаками и страхом, не упрашивая каждого оленя бежать в загон. Ябто знал, что ему делать.

Когда-то, очень давно, еще подростком, отец взял его в поход, который предприняли, объединившись, семьи нескольких юрацких и тунгусских родов. Они ушли далеко, так далеко, как Ябто не кочевал никогда в жизни, — к верховьям Йонесси, где обитали народы, живущие разведением невиданных в тайге зверей — лошадей и овец.

Они дошли до тех мест, где тайга обрывается голым пространством в плавных холмах, утыканных стоячими камнями, и возобновляется у подножия гор, покрытых вечным снегом.

Там была война — добрая война. Ябто вспомнил убитого врага, в руках которого была короткая палка, имевшая продолжение в виде длинной косицы из заплетенных тонких ремней. Товарищи отца столпились вокруг врага — убитый, по всему видно, был человеком высокого звания.

— Это — зачем? — спросил юный Ябто, указывая на палку. — Пасти оленей?

— Нет, для оленей палка слишком коротка, — рассмеялся отец. — Это — чтобы бить. Просто бить и больше ничего.

Семья Гуся жила дичью и рыбой, а оленей имела самую малость, только для перекочевок. Подобная вещь была в их краях лишней. Но теперь Ябто вспомнил о ней, и, сидя в походном чуме, несколько дней отдал тому, чтобы сделать себе такую же.