Умерла — поберегись! - Ким Харрисон

Я неуверенно пошла между машинами к велостоянке. Утром никаких машин здесь не было. Интересно, в чем дело? С третьей попытки я открыла замок и медленно покатила свой зеленый десятискоростной велосипед в тенек, прислонила его к стене мне по пояс, отделявшей крутой склон холма от дороги, и встала рядом с Барнабасом в ожидании Рона, его начальника.

Я скучала по своей машине, которая так и осталась у мамы во Флориде, но ради того, чтобы получше узнать папу, стоило потерпеть. Мама устала вести беседы с директором, учителями, другими родителями и бояться, что телефонный звонок на ночь глядя — это из полиции. Вот и прислала меня сюда. Ну ладно, может, я и перестаралась с «выражением независимости в суждениях», как маме сказал директор. Прямо перед этим в разговоре с глазу на глаз он попросил: хватит бороться за всеобщее внимание, просто начинай взрослеть. На самом деле все мои выходки были вполне невинны.

Откуда-то раздался жалобный стрекот цикады, я взобралась на стену подле Барнабаса и скрестила руки на груди. И тут же опустила их, чтобы не казаться грустной. Барнабас грустил за обоих. В обратном полете он как-то неудобно меня держал. И молчал. Он вообще-то не отличался разговорчивостью, но теперь молчание было напряженным, почти тягостным. Может, Барнабасу досадно, что он весь промок, прыгнув в озеро. Я из-за него тоже оказалась вся мокрая сзади.

Мне было неуютно, и я притворилась, что завязываю шнурки, чтобы незаметно отодвинуться от Барнабаса на сантиметр-другой. Могла бы попросить его высадить меня прямо у дома, но тут был мой велосипед. К тому же не стоит забывать о любопытной миссис Волш — не хотелось бы мне, чтобы она увидела, как Барнабас разворачивает крылья и улетает. Готова поклясться, у этой тетки на подоконнике лежит бинокль! Я думала, школа — единственное место, где нас никто не увидит. И мне было невдомек, откуда здесь взялись машины.

Я вытащила из кармана телефон, включила, проверила пропущенные вызовы и снова убрала. Взглянула на Барнабаса и сказала:

— Прости, что по моей вине тебя узнали на жатве.

— Это была не жатва. Нужно было помешать жнице срезать душу, — строго поправил Барнабас.

Он уже так долго здесь, а все равно порой ведет себя как ребенок. Может, потому его и назначили ответственным за семнадцатилетних.

— Все равно прости, — сказала я, опять усаживаясь на бетонную стену.

Барнабас прислонился к ней, щурясь, уставился в небо и вздохнул:

— Об этом не беспокойся.

Мы снова замолчали. Я постучала ногтями по бетону и сказала:

— Похоже, самый красивый — или самая красивая — и есть темный жнец.

Барнабас обиженно покосился на меня:

— Красивая? Накита — темная жница!

— Вы, ребята, все шикарные. По одному этому вас можно в толпе узнать, — я пожала плечами. Барнабас говорил искренне. Неужели и правда не замечал, как все они совершенны? Наконец он отвел взгляд, и я добавила: — Ты знаешь ее?

— Слышал, как она поет, — тихо ответил Барнабас. — И когда она воспользовалась амулетом, чтобы срезать душу, я сличил имя и лицо. Она жница уже давно, потому и камень такой — темно-фиолетовый. Камни меняют цвета в зависимости от опыта, у светлых жнецов — от зеленого к желтому, потом к оранжевому, и наконец становятся темно-красными, почти черными. У темных — наоборот: от синих и лиловых оттенков к фиолетовому. Цвет твоего камня отражается в ауре, когда применяешь амулет. Но ты же не видишь ауры, да?

Он явно издевался, и я не попросила его придержать язык только потому, что думала о своем камне, черном, как глубины космоса.

— Значит, она стала жнецом раньше тебя, — сказала я, и Барнабас удивленно повернулся ко мне.

— С чего ты взяла? — в его голосе опять звучала обида.

Я взглянула на его амулет. Теперь, в бездействии, он был просто серый.

— Это как радуга. Она фиолетовая, ты оранжевый, за шаг до красного, на другом конце спектра. Твой камень еще не красный. Но будет, когда вы сравняетесь в опыте.

Барнабас смерил меня взглядом и замер.

— Он не оранжевый. Он красный!

— А вот и нет.

— А вот и да! Он красный с тех пор, как пирамиды построили!

— Да какая разница, — я пренебрежительно махнула рукой. — Все равно не пойму, при чем тут ее пение.

Барнабас фыркнул и отвернулся к стоянке.

— Благодаря амулетам можно общаться вне земных пределов, и я слышал ее. Цвет камня соответствует звуку. Как будто не видишь ауру, а слышишь. Когда ты здесь, не так-то трудно угадать, кто поет, в земных пределах нас немного. Хоть я и слышу темных жнецов, но не могу их понять. Для этого Наките пришлось бы менять цвет своих мыслей под стать моей ауре, а мы так далеко друг от друга по спектру, что это практически невозможно. Да и с какой стати мне нужно, чтобы ее мысли проникали в мои?!

Вот так! Эти сведения могли бы и раньше пригодиться, а я четыре несчастных месяца билась над своим амулетом без толку.

— А-а… Я-то думала, когда хотите поговорить, вы просто поднимаетесь в рай, ну или вроде того.

Жнец опустил голову.

— Целая вечность прошла с тех пор, как я принял амулет, и с того самого времени прикован к земле.

Барнабас прикован к земле?

— Ух ты… — я передвинулась так, чтобы оказаться к нему лицом, под ногами заскрипел гравий. — Жнецы прикованы к земле?

— Не все, только светлые, — он покраснел, словно от смущения. — Накита вольна приходить и уходить, когда ей вздумается. Она прикасается к земле лишь чтобы убивать; а потом исчезает. — Прозвучало довольно горько.

— Я думала, все ангелы живут в раю.

— Нет, — коротко ответил Барнабас, — не все. — Он скроил недовольную гримасу, провел рукой по курчавым волосам, от чего они еще больше взлохматились и только стали красивее. — Немногие ангелы преступают закон, но те, кто его нарушает, часто выбирают путь жнецов, чтобы искупить вину. А когда очищаются, возвращаются к другим обязанностям.

Искупление? Отпущение грехов? Значит, Барнабас стал жнецом из-за каких-то оплошностей? А потом появилась я, и их только прибавилось! Но, думаю, спасение жизней будет на пользу любому ангельскому резюме.

— Что ты натворил? — спросила я.

Барнабас прислонился к стене и скрестил руки на груди.

— Я стал светлым жнецом из чувства моральной ответственности, а не потому, что рассердил серафимов. Мне до них дела мало.

Я слышала, как он раньше клялся серафимами — или клял их, — когда мы сидели у меня на крыше и кидались камешками в летучих мышей. Само собой, Барнабас невысокого мнения о больших шишках из высших ангельских сфер, но мне все равно интересно, чем же занимаются серафимы. Все-таки управлять Вселенной — дело не из простых.