Под властью пугала - Мичо Каламата

По возрасту президент был намного моложе всех собравшихся в его кабинете, но именно он был их главой, превзошел их умом, ловкостью и умением не останавливаться ни перед чем. Он тоже обвел их взглядом своих голубых глаз, которые так отличались от глаз этих людей – различных по цвету и все же одинаковых: беспокойно бегающих, пытающихся угадать мысли другого еще до того, как тот откроет рот. У них и рты были одинаковые: ожидающе полуоткрытые, готовые растянуться в улыбке и произнести медоточивые слова, тогда как их обладатели готовы вонзить собеседнику нож в спину.

– Господа! Дело чрезвычайной важности заставило меня побеспокоить вас в такое позднее время, – медленно начал президент, тщательно подбирая слова. В его мягком голосе, почти в каждом слове слышался матьянский выговор, особенно в звуке «и», который он растягивал в «эи».

Все застыли в ожидании. Лишь господин Кочо Котта повел плечами, как бы желая показать, что совершенно не разделяет общей тревоги.

– То, о чем пойдет речь, должно оставаться в строгой тайне, об этом не должен знать никто до тех пор, пока не придет время действовать.

– Вы же знаете нас, ваше превосходительство, – вскинулся Джафер-бей Юпи. – Я думаю, и, надеюсь, не только я один, что, если бы мы не умели молчать, сегодня нас не пригласили бы сюда.

– Верно, – подтвердили в один голос двое или трое.

– Именно так, – заключил Муса-эфенди.

– Вы, ваше превосходительство, уже не роз имели случай убедиться в нашей преданности, – добавил Фейзи-бей, лысый щекастый толстяк, с торчащими усами и белесыми глазами. Он был опытный политик и рьяный сторонник режима, но президент не очень-то доверял ему, потому что этот господин, до того как стать его «преданным соратником», успел уже сменить нескольких хозяев.

– Мы верны вам до гроба, ваше превосходительство, – на октаву выше вступил Кочо Котта, захлебываясь словами; почему-то казалось, будто он говорит не по-албански, а по-гречески. Он действительно по-гречески говорил лучше, чем по-албански, и «сплетники, противники режима и большевики» злословили, что его «патрида»,[11] – Греция, хотя сам он клялся, что родители у него албанцы и что греческий он выучил в Афинах, в университете. Чтобы уверить всех в своем албанском происхождении, он часто расхаживал в народном костюме, но сведущие люди, завсегдатаи библиотек, поговаривали о каких-то документах, которые он якобы когда-то подписал, о статьях и заявлениях, которые он публиковал в греческих газетах о Северном Эпире[12] утверждали даже, что греки признают в нем своего соотечественника. Теперь же он считался одним из самых преданных президенту министров и назывался уже не Костаки Котопулос, а Кочо Котта, с двумя «т».

– В нашем молчании будьте уверены, ваше превосходительство, – заверил и Нуредин-бей Горица, поднимаясь и прижимая руку к сердцу. Сухопарый, с черными усами на морщинистом лице, с изысканными манерами, он, по мнению некоторых, был человеком большой культуры, хорошо владел пятью или шестью языками, так как рос и воспитывался в Англии, а потом много лет провел на службе у турецкого султана, подвизаясь в качестве дипломата при европейских дворах.

– Преданность вашему превосходительству мы доказали на деле, – сказал Гафур-бей Колоньяри.

Среди приглашенных на совещание он был самым молодым после президента; хотя ему было около сорока, краснощекий и пышущий здоровьем, он выглядел гораздо моложе.

Ахмет-бей пристально на него поглядел. «О каких же это доказательствах преданности толкует Гафур-бей? Правда, он присоединился ко мне в двадцать четвертом, когда все остальные от меня отступились, но ведь не от хорошей жизни он это сделал! Просто взбунтовались его крестьяне, вот он и испугался за свои поместья. А до этого куда только не носило его по мутным волнам политической жизни двадцатых годов».

Гафур-бей тоже в упор посмотрел на президента своими выпуклыми черными глазами, но, не выдержав, потупился.

Только двое никак не выразили своей преданности, да президент и не нуждался в этом. Первый, Абдуррахман Кроси, с квадратной головой, крупными глазами и жесткими усами, закрученными вверх «под кайзера», был своим человеком во дворце. Газеты называли его «духовным отцом» президента, а кто-то даже пустил слух, что он и в самом деле отец его превосходительства. Второй, Муса Юка, усатый, с насупленными бровями, представительный и всегда мрачный, как туча, был самым верным человеком президента. Когда-то Муса Юка был «бандитом», и президент вытащил его из грязи и возвел на высокий государственный пост и этим вконец испортил его репутацию, так как с того дня Муса Юка прослыл лакеем президента.

– Я это знаю, господа, – произнес президент, выслушав их заверения. – Я уверен в вашей преданности, вы могли бы и не говорить об этом. Вы, несомненно, самые близкие мне люди, мои верные товарищи и соратники, опора нашей власти.

В его голосе ни намека на иронию – он действительно был убежден в том, что говорил.

Разве эта уверенность президента в своих соратниках не является свидетельством их патриотизма, не опровергает утверждения о том, что его окружение состояло якобы из людей политически растленных и беспринципных, из мошенников, не раз менявших свои знамена, из прохвостов, лицемеров и подхалимов, людей безликих и двуличных? Нет, эти обвинения не имеют никаких оснований. Наоборот. Преданнейшие люди Ахмета Зогу, те, кого он удостоил почетной медали «Моим Товарищам», обладали твердым идейным принципом: деля людей на волков и овец, они были убеждены, что лучше быть, разумеется, волком. Вот почему они и грызлись между собой, как волки, и сбивались в стаю, заслышав овечье блеянье. Всякие иные принципы не имели в их глазах никакой цены, они растворялись, как соль в воде, или отбрасывались, как грязная ветошь. У кого это язык повернулся сказать, будто они были отъявленными карьеристами, готовыми за деньги продать мать и отца. Выдумки – они были страстными и пламенными патриотами. В этом нет никакого сомнения, ведь это подтверждают и газеты того времени, до небес превозносившие их преданность родине. Сомнение вызывает только вопрос, где была их родина, потому что эти государственные мужи, опора режима, сохраняя верность своим убеждениям, часто меняли патриды и ватаны.[13]

Воодушевленные словами президента, все они поднялись, как по команде, и поклонились, прижав руку к сердцу.

– Если бы я не знал вас, – продолжал президент, – то не пригласил бы сегодня, чтобы посоветоваться по одному очень важному делу. Я с самого начала подчеркнул, что дело это секретное и от этого зависит его успех.

Он сделал паузу, затянулся сигаретой и затушил ее в серебряной пепельнице.

– Перейду к сути, господа! Великие державы требуют, чтобы мы изменили форму правления и снова вернулись к нашему традиционному строю – монархии. Этот вопрос мы и должны сегодня решить. Итак, каково ваше мнение? Что мы им ответим?

В комнате наступило полное молчание. Все сосредоточенно о чем-то думали, и никто не осмеливался заговорить.

– А почему мы должны обязательно устанавливать монархию? – воскликнул наконец Фейзи-бей. Ему припомнился разговор с президентом тет-а-тет года три назад, когда было решено провозгласить республику. Фейзи-бей предлагал сохранить монархию с регентством, но Ахмет-бей «уговорил» его упразднить регентство и провозгласить республику. Поэтому Фейзи-бей был уверен, что президент – убежденный республиканец, и уж тем более теперь, когда он сам президент республики. С провозглашением же монархии ему придется уступить бразды правления монарху, который наверняка будет ставленником великих держав.

– Мы должны это сделать потому, что такая небольшая республика, как наша, не может существовать в окружении сильных соседей с монархическим режимом. Республика среди этих монархий – опасный очаг, осиное гнездо большевизма.

– По-моему, ваше превосходительство, – вмешался Нуредин-бей, – форма правления здесь совершенно ни при чем, ведь мы боремся против опасности коммунизма и проводим такую же политику, как наши соседи.

– Кроме того, – с жаром подхватил Джафер-бей, которому возражение Нуредин-бея придало уверенности, – мы еще не укрепили как следует республиканский строй, в верности которому мы поклялись!

– Правильно, – поддержал его Кочо Котта, – республика – самый прогрессивный строй, а монархии сейчас не в моде. К чему нам монархия, когда у нас республика и возглавляете ее вы, ваше превосходительство, спаситель нации!

– Верно сказано! – пробасил Муса Юка.

– А что думаете вы, Гафур-бей? – спросил президент.

– Я согласен с общим мнением. Монархия устарела.

– Не забывайте, господа, что, изменив форму правления, мы снова вернемся к привычному для албанского народа строю и добьемся стабильности и порядка в стране, – попытался убедить своих соратников президент.