Солнце далеко - Добрица Чосич

А теперь прощай! Береги себя, Мишо, милый мой! Ты знаешь, что ты для меня. Целую тебя, целую несчетно. Даже написать не могу, сколько раз целует тебя Бранка, подруга твоя, яблоня твоя, верная твоя жена».

И, должно быть, уже на другой день она приписала еще несколько строк:

«Я сегодня все думаю о нашей жизни с тобой, Милош, о том, как прошла наша молодость. Пятнадцати лет я пошла батрачить. Убивала свою силу на милетичских виноградниках и полях и всегда была первой с мотыгой, а когда мы окапывали виноградники, так готова была пятки левчанам [14] обрубить. Платили мне на два динара больше, чем другим, иногда и на ярмарку брали. А когда мы поженились, ты перед Праздником младенцев [15] нанялся на лесоразработки, пропади они пропадом. Бывало нагрянешь ты в субботу вечером, возьмешь чистое белье, побудешь до восхода солнца в воскресенье и уедешь. А мне так хотелось наговориться с тобой досыта. А потом армия, война, партизаны, и, как глянешь на все, мы с тобой, Милош, даже и не пожили вместе. Право, не пожили, ей-богу…»

Но на этом письмо еще не кончалось. Дальше шли еще две строки, но они были так густо зачеркнуты, что, как ни старался Вук, он не мог их разобрать.

Вук бесчисленное множество раз перечитывал это письмо, он знал его почти наизусть. Письмо и беспокоило и волновало его. Оно напомнило о том, что случилось дома после его ухода в партизаны… В августе сорок первого года, когда он ушел в отряд, немцы убили его отца и сожгли дом. Мать убили четники несколько месяцев тому назад. Из всей семьи уцелели только жена и ребенок. Он тяжело переживал гибель родителей, особенно матери. С тех пор он стал молчаливей, ушел в себя, таял. Он и прежде был сухим и костлявым, а после смерти матери так похудел, что желваки на его лице выступили, как грецкие орехи, скулы заострились. Его маленькие черные, глубоко ввалившиеся глаза темнели под лохматыми бровями, словно два потухших уголька. Широко расчесанные книзу, как у старых крестьян, усы прикрывали теперь его тонкие губы, и лицо его стало неподвижным и немым. Голос его раздавался только в бою, когда он принимал или отдавал приказания, да еще если кто-нибудь из партизан выводил его из терпения — тогда он вспыхивал и ругался крепко, по-крестьянски. Люди знали о его несчастье и уважали за храбрость и уменье командовать. Они не обижались и никогда ему не возражали.

Много ночей провел он без сна, тоскуя о родителях, сходя с ума от желания увидеть жену и трехлетнего сына. В бою Вук часто вел себя так, словно искал гибели. Он выскакивал из цепи и бежал вперед, не обращая внимания на сыпавшиеся градом пули. Оставаясь в арьергарде, он не уходил до тех пор, пока ему не приказывали отступить.

Виновниками его несчастий и постоянного страха за судьбу семьи были четники. И он страстно надеялся попасть в свои края, чтобы разделаться с ними. Вук не раз собирался поговорить об этом с Павле, но все сдерживался, боясь, что тот его не поймет. Предложение Павле отвечало его самым заветным желаниям, и он всячески поддерживал это предложение.

Когда на собрании он услышал о возможной переправе через Мораву, он задрожал от неожиданной радости; тяжелый груз свалился у него с души. Он сразу забыл о своей боли и муке и думал только о том, как он будет воевать в родных краях и как увидит жену и ребенка.

Вернувшись с собрания, Вук забился в угол и закрыл глаза. Перед ним отчетливо, словно написанное мелом на черной доске, встало письмо жены, и он в сотый раз стал шептать его наизусть. Горячие, страстные слова Бранки разбудили в нем воспоминания о жизни с ней. Особенно ясно припомнился ему один эпизод их молодости…

…Это было несколько лет назад… Поля их были рядом. В июльский день, словно по молчаливому согласию, они, взяв по охапке травы и кукурузы, отправились кормить скот. Почему-то всегда так случалось, что они вместе подходили к вязу на меже, где были привязаны коровы. Постояв здесь, перекинувшись двумя-тремя словами о домашних делах, они исчезали в зеленом озере кукурузы. И вот в этот раз… Он прекрасно все помнил… На Бранке была голубая широкая полотняная юбка с черной сатиновой каймой, выцветшая ситцевая кофточка и белый платок. Выйдя из кукурузы, она опустила на бедра усталые руки, откинулась назад — вот-вот переломится — и глубоко, прерывисто вздохнула всей грудью. Ее обнаженные до локтя загорелые мускулистые руки были в царапинах от кукурузы. Раскрасневшееся лицо Бранки было выпачкано черной пыльцой, а белые зубы казались еще белей, сверкая меж пунцовых и влажных губ. Ее черные волосы, обсыпанные желтой пыльцой, выбились из-под платка. Вот она стоит, запыхавшаяся, подбоченясь, и смеется, глядя темными своими глазами на зеленое поле. Он почему-то стыдится этих озорных темных глаз и, заметив ее грудь, краснеет, переводит взгляд на ее руки и на растущий рядом стебель кукурузы.

Уже в сумерках приплыло облако. Небо помрачнело, загремел гром, хлынул теплый ливень. Они сели под вязом и накрылись одним мешком, прижавшись друг к другу. Ее волосы касались его щеки, и, опершись рукою о ее колено, он чувствовал, как дрожит ее нога. Так они сидели молча. Дождь лил, шелестела кукуруза; равнодушно качая головами, жевали коровы. Они сидели до темноты, потом она вдруг рванулась и встала. «Ты не рассердишься, если я посватаюсь к тебе осенью?» — с трудом выговорил Вук. Бранка улыбнулась и сказала: «Не рассержусь!»

Вук негромко рассмеялся над своей тогдашней наивностью. Это были самые прекрасные воспоминания его молодости, и он наслаждался в них каждой мелочью.

Он помнил голубые треугольники с крапинками на ее вышитой кофточке, кривые, красноватые царапины от кукурузы на ее руках и темные тени подмышками. Она держала в руке цветок тыквы — желтую чашечку с созревшими тычинками; они уже лопнули, и желтоватая пыльца еще ярче окрасила донышко цветка. Пальцы Бранки играли стеблем, потом она смяла цветок, растерла его в ладонях, так что пальцы ее пожелтели, и бросила на землю, чему-то улыбаясь… На ее голой загорелой ноге долго ползала, расправляя крылышки, божья коровка, и Бранка смотрела на нее с улыбкой и наконец сказала: «Счастье!»

«Мишо, почему ты не птица и не можешь прилететь…» — отозвались в сердце Вука слова Бранки, и он вздрогнул.

— Я прилечу к тебе. Не бойся, не плачь — больше всего на свете я ненавижу слезы. Я хочу, чтобы ты не спала, когда я постучу к тебе в окошко, это будет через две ночи, — шептал он.

«А что она зачеркнула? Верно, что-нибудь важное! Почему же она зачеркнула?» — мысль эта грызла Вука. Она жалуется на то, что они так мало прожили вместе, и упрекает его потому, что через несколько месяцев после свадьбы он ушел на заработки на Гоч [16]. Он должен был уйти, она это знает. Он не мог батрачить, он не хотел, чтобы кулаки и в будни и в праздники окликали его, стоя у своих калиток: «Милош, помоги-ка мне сгрузить с воза сено; поставить котел; вскопать поле». И в уплату за весь этот труд ему разрешали раза два в год взять волов и плуг. Если уж ему суждено работать на других, он хотел быть рабочим; он хотел получать твердую плату и работать определенное время. «А если бы я не ушел из села, кем бы я был?» — продолжал он разговаривать с самим собой.

«Крестьянин! Слепой! Батрак до самой смерти. И дети мои батраки. И она батрачка… А там началось другое. И теперь я или погибну, или стану человеком. Война для меня не пройдет напрасно. Я должен был решить, кем стать — четником или коммунистом. И я сумел выбраться на верную дорогу. Пусть даже я погибну, по крайней мере буду знать за что. А когда кончится война, я добьюсь, чтобы сын мой не стал батраком… Но что же она зачеркнула?»

Вук не слышал, как пришел Павле, как он разговаривал с Евтой. И даже когда хмурый, пасмурный свет первого января заглянул в окно и дверные щели и заставил темноту отступить, Вук все еще лежал на боку и не спал. Рассвет разорвал цепь его мыслей, и она распалась, как гнилая нить. Впервые за эту ночь он ощутил холод. Мороз сжимал пальцы его ног сквозь опанки [17], ледяной рукой обнимал за плечи, сороконожкой полз по всему телу.

Зажав костлявые крестьянские руки между ног и сжимая колени, Вук старался согреться. Голова его, лежавшая на вещевой сумке, соскользнула на подстилку из папоротника, но у него не было ни сил, ни желания подняться. Он лежал на боку, и замерзшие, натруженные плечи и бедра болели, словно их кто-то резал ножом. Партизаны просыпались и, вставая, разговаривали около огня. Вук спрятал голову в воротник и решил забыться. Он вспомнил, что для того, чтобы скорей уснуть, нужно думать о чем-нибудь усыпляющем. И второй раз за эту ночь он увидел перед собой моравское поле, покрытое шумящей шелковистой кукурузой. Спускаются сумерки, а над ним идет тихий летний дождь. Кукуруза и земля ожили и зашептали сонно, мягко…

6

Вокруг Вука начинался обычный партизанский день — беспокойный, по-военному однообразный, заполненный теми вечными тяготами партизанской жизни, к которым через год человек привыкает, как к чему-то необходимому.