Солнце далеко - Добрица Чосич

— Почему стоим? Идем дальше, Уча!

— Дальше не пойдем! На сегодня хватит бежать!

— Как?

— Так. Переночуем здесь.

— Нет, мы должны дойти до старых винокурен. Там — связь.

— Туда пошлем связного, а сами останемся здесь.

— Не играй в войну. Немцы идут за нами по пятам…

— Пусть идут! — прервал его Уча, встал и позвал командиров.

Павле растерянно и взволнованно посмотрел на него и обернулся к партизанам, но, заметив, что они прислушиваются к разговору, молча направился к самой маленькой хижине, дрожа от негодования.

Уча приказал послать связного, сообщил командирам места явки и пароль и последовал за комиссаром.

2

В хижине было темно. Павле попытался зажечь свечу, но ветер задул ее. Ворча, он еще несколько раз безуспешно зажигал спичку. Ветер разгуливал по избушке, врываясь через рассохшиеся и расшатанные двери, стучал оконными ставнями, дул под камышовую крышу, свистел и шелестел соломой. Дров в хижине не оказалось. Не сговариваясь, они вышли в лес и, набрав хворосту, с трудом разожгли огонь в очаге. Вспыхнуло пламя, хижина осветилась и наполнилась дымом.

Сбросив кожаную сумку, Павле разулся и подсел к огню. Уча и Гвозден последовали его примеру. Никто из них не промолвил ни слова.

Комиссар любил, чтобы ему подчинялись, хотя тщательно скрывал это или, по крайней мере, старался скрыть. Положение комиссара и политическая деятельность еще больше развили в нем эту страсть. Правда, стремление управлять окружающими, подчинить их своей воле являлось в нем следствием огромной, почти непоколебимой веры в себя. Неплохо зная людей, а главное умея разбираться в сложности человеческой натуры, Павле быстро понял, что подчиняться никто не любит. Поэтому он упорно добивался любви и доверия бойцов. И когда он добился этого, ему легко было оказывать на них влияние и осуществлять свою волю. Выпад Учи — так про себя называл он столкновение с командиром в присутствии бойцов — ударил по его самолюбию, задел его комиссарскую гордость. Дрожа от негодования, он, припоминая слова, сказанные Учей, взвешивал их, упрекал себя в том, что не сумел ответить, и неотвязно думал только об одном: как воспримут все это партизаны и что они скажут? Сначала он твердо решил серьезно поговорить с командиром, потом отказался от своего намерения. Уча слишком самолюбив и упрям. Обидевшись, он, пожалуй, отдалится от него, а этого никак нельзя допустить, особенно сейчас. А кроме того, Уча самый близкий ему человек в отряде. Всем здесь Уча товарищ, и только ему — друг. И Павле решил вести себя так, словно ничего не случилось. Скрывая обиду, он завел разговор о холоде, об отряде, об обмундировании.

Хорошо зная комиссара, Уча полагал, что это уловка, рассчитанная, видимо, на то, чтобы растрогать его, вызвать у него раскаяние. Однако хитрость Павле Уча высоко оценивал, он считал, что эта черта — необходимое свойство для каждого интеллигента и политического руководителя. Вообще же он недолюбливал хитрецов и про себя говорил, что у него душа нараспашку. Нахмурившись, командир молчал, продолжая греть мокрые, промерзшие ноги и сдирая с брюк ледяшки.

Молчал почему-то и Гвозден, обычно по-крестьянски разговорчивый. Старый коммунист, он, однако, любил командира больше, чем комиссара. Обладая большим жизненным опытом, Уча подолгу и с интересом беседовал с Гвозденом о вещах, которые были связаны с крестьянской жизнью. Павле же Гвозден скорей уважал, чем любил. Павле был студент, а студентов он вообще недолюбливал, считая их какими-то половинчатыми и неустойчивыми людьми.

Павле все говорил и задавал вопросы, стараясь вовлечь их в разговор, а они скупо отвечали, и то скорей для порядка.

В конце концов разговор оборвался. Наступило молчание, еще более тягостное, чем натянутая беседа. Особенно скверно было на душе у Павле. Получалось, что он кругом виноват и старается оправдаться перед ними. Павле уже сердился на себя за свою неудачную попытку примирения. Нервничая, он то и дело вытаскивал из кармана часы и поглядывал на них при свете огня. Йован, связной, давно уже должен был доставить указания Окружного комитета партии — указания, как действовать отряду в обстановке наступления. Но его все нет и нет. Что же делать, если он не придет? Куда дальше идти? Как с ранеными и голодными двигаться целый день по горам? А что если на них уже сегодня ночью нападут немцы? Павле содрогнулся. Лихорадочно, точно обгоняя одна другую, в голове у него проносились мысли.

— Люди думают, что мы сами не знаем, чего хотим. В ротах недовольство, — промолвил наконец Гвозден, протирая ладонью слезящиеся от дыма глаза.

— Им бы только поговорить! Знаю я солдатскую логику. На войне и повара думают: хорошо, мол, генералам — они не моют котлов, — оборвал его Уча.

Павле, как сквозь сон, уловил слова Гвоздена. Да, выходит, штаб не знает, чего хочет. И как бы отвечая на его мысль, Уча процедил:

— Солдат не должен иметь досуга. Тогда он не станет размышлять о делах штаба. Он должен быть всегда занят. От безделья солдат ржавеет, как лемех под дождем.

Открылась дверь. Часовой ввел двух молодых крестьян, засыпанных снегом. Это были верные люди. Смущенно поздоровавшись, они сели к огню. Напуганные четническим террором, крестьяне спешили сообщить штабу обо всех самых страшных событиях. Между прочим, они рассказали, будто мельники на Мораве каждое утро сбрасывают с плотин в воду трупы зарезанных мужчин и женщин.

Павле не очень-то верил этим крестьянам. Но все же у него мурашки пошли по телу. За Моравой, на левом берегу, стояло его родное село. Теперь там хозяйничают четники, убивают людей, сбрасывают их в реку. Перед его глазами возникли страшные картины. Вот около мельничной плотины застрял в ветвях тополя труп. Волны, как водорослями, играют его волосами, голова у него болтается, из перерезанного горла течет зеленоватая вода. Морозный туман стелется над рекой. Побелевший от муки мельник подплывает на лодке и подталкивает шестом труп, пока его не уносит течение. Кто знает?.. Он так давно не имел никаких вестей от своих; до сих пор он, казалось, даже не думал о них.

Сегодня утром, рассказывали крестьяне, по селам объявили приказ немецкого командования: каждый, кто поддерживает связь с партизанами, будет расстрелян, дом его сожгут, а семью бросят в лагерь. Потом они сообщили еще, что Учу и Павле оценили в пятьдесят тысяч, командиров в двадцать пять, а «простых» партизан в десять тысяч динаров каждого. Услышав это, Павле оторвался от своих мыслей и подошел поближе к крестьянам.

Громко рассмеявшись, Уча грубо пошутил. Гвозден задумчиво глядел в огонь. Наконец, крестьяне, сказали, что поместить раненых в селе негде. Уча долго еще беседовал с ними, стараясь вселить в них бодрость. Они принужденно поддакивали. Потом они ушли, пообещав снова прийти в указанное место. Члены штаба остались одни.

Все молчали. Павле то и дело вынимал из кармана часы. Иногда он даже и не смотрел на них, а только шептал что-то в свои тонкие густые усы. Он все еще надеялся, что связной Йован придет.

У него созрел уже план действий. Но он понимал, что гораздо лучше, если план предложит партийное руководство. Это будет означать, что сейчас, когда отряд переживает самые тяжелые за все время своего существования невзгоды, именно партийное руководство берет на себя ответственность за его дальнейшую судьбу. Гвозден уселся на перевернутое корытце и помешивал угли в очаге; Уча рассматривал карту, то придвигая ее к огню, то отодвигая и нанося на нее легкие штрихи карандашом.

— Ну что ж, товарищи, что будем делать? — сказал наконец Павле, отодвигаясь от огня в тень. — Ждать Йована и директиву Брки уже нет смысла. Сегодня ночью нам нужно решить, что будет с отрядом. А ты как думаешь, Уча?

Большие черные глаза Учи сверкнули, но, встретившись с вопросительным и настойчивым взглядом Павле, он спокойно опустил их на карту. Только пальцы, теребившие край испачканной, потрепанной карты, выдавали его волнение. Он помолчал немного и ответил, стараясь сохранить хладнокровие:

— В основном ты мое мнение знаешь. Сегодня я еще больше, чем вчера, настаиваю на нем. Я думал весь день. Если мы решим иначе — нас полностью уничтожат. Ну, а ты что предлагаешь? Ведь не думаешь же ты, что нам следует поступить так, как ты предлагал вчера?

— Нет, думаю! И вот почему…

И Павле неторопливо и обстоятельно изложил свой план. Он считал, что отряд можно спасти от разгрома только в том случае, если его разделить на две группы, которые пробьются с Ястребца и по двум направлениям двинутся к Копаонику и Шумадии [7].

Павле был уверен, что этим маневром они смогут ускользнуть от немцев.

— То, что ты предлагаешь, — просто авантюра, — уверенно сказал Уча.

— Да почему ты так говоришь? Что с тобой сегодня? У тебя, друг, нервы пошаливают. Речь идет о том — быть или не быть отряду, и это зависит только от нас троих, а ты… — Голос Павле задрожал от гнева.