Принцип домино - Адам Кеннеди

Он закрыл дверь и повернулся ко мне: — Мы тоже этого хотим. Поэтому и считаем, что с вами ей будет лучше. — Он вернулся на свое место, вновь вынул записку и протянул ее мне. На этот раз он передал мне и ручку. Я подписал бумагу.

— Ручка вам еще понадобится, — сказал он. — Нужно подписать еще кое-что. — Он подтолкнул в мою сторону небольшую твердую карточку. — Напишите имя Гарри Уолдрон три раза.

Я расписался и вернул карточку.

— Ваш паспорт будет на это имя. — Он вынул из кармана небольшой фотоаппарат и быстро сделал несколько снимков.

— …А для него нужна ваша фотография.

— В тюремной одежде?

— Не беспокойтесь, мы все уладим.

— Вы сказали, что я уеду из страны.

— Да.

— Куда?

— Когда приедете, тогда и узнаете.

— Теперь еще одна вещь: разговоры про дом и деньги в банке, — конечно, это звучит хорошо, но почему я должен вам верить?

Он опять выпрямился: — Нужно верить. Мы верим, что вы нам поможете. Вам тоже нужна уверенность. Через неделю вы будете на свободе, поэтому думайте только об этом.

Он ушел, а я остался сидеть, тупо глядя на книжные полки, которые я сделал для этой комнаты, и пытался привести мысли в порядок, в систему. Но у меня ничего не получалось. С таким же успехом я мог бы попытаться засунуть подушку в коробку из-под сигар. И тут мне стало страшно. Когда я сжал челюсти, зубы мои застучали.

Баукамп пришел и отвел меня в караульную. Следуя за ним по коридору, я чувствовал, что ноги мои стали как ватные и плохо мне повинуются.

17

Оставшуюся часть недели я слонялся по тюрьме, как одурманенный зверь, рассыпал с тарелки еду, ронял инструменты, порезал палец пилой, сломал сверло и ободрал костяшки пальцев на точильном круге. Я ел через силу, не мог сосредоточиться и спать. Меня охватила слабость, я двигался медленно и неуверенно. Но эти чувства оставались внутри, никто их не заметил, даже Оскар смотрел на меня так, будто за последнее время ничего не изменилось.

И все-таки боязнь сохранялась, симптомы были налицо: я перепугался до смерти. Я боялся действовать и боялся ничего не делать, мучился мыслью об оставшихся годах в тюрьме и был совершенно ошарашен могуществом вкрадчивых Тэгга и Пайна.

И постоянно сердце как бы пыталось само излечить себя, а мысли без конца возвращались к жизни в Западной Виргинии, к тем годам, когда еще была жива мать и отец нас не бросил, к тому времени, когда весь мир для меня был сорока акрами холмов, а время я определял по солнцу.

Воспоминания об отце, высоком, худом и угловатом, с медленными движениями, всегда приходили первыми. Мы жили на его ферме, на ней лежал его отпечаток. Ему принадлежал скот, урожай и собаки. Они боялись только его и шли только на его свист.

Мать тоже принадлежала ему и не оспаривала этого. Конечно, и Инид, и я были его, у нас была манера речи и движений его семьи, мы ничем не походили на родственников матери — светловолосых и узкокостных. Ноготь на большом пальце отца был раздвоен, по самой середине его проходил как бы широкий плотный шов, и он не пропадал; в возрасте шести лет я считал, что это признак мужества. Многие годы я смотрел на свои собственные ногти и ждал, когда появится этот безобразный прекрасный шов.

Лицо отца было плоским, как бы вырезанным из дерева, и почти всегда неподвижным. Его голос звучал тонко и сипло, и пользовался он им только в случае необходимости. За него все делали руки, они были его языком. Два дня после смерти матери он рубил на зиму дрова, рубил и пилил даже после наступления темноты, зажигая фонарь, который подвешивал к потолку. А через три недели косилкой ему оторвало правую руку.

После этого наша жизнь быстро изменилась. В ту зиму он привез домой женщину из Бакхэннона. Ее волосы были вытравлены добела, поэтому мы с Инид называли ее “хлопковой головой“, а голос ее был способен резать, кромсать и сдирать кожу с тела человека. Долгие холодные месяцы они сидели на кухне, пили и дрались. А весной они продали ферму, чтобы расплатиться с долгами, и вместе уехали в Блуфилд.

Мою мать звали Эстер. Она была худенькой и светловолосой, и по-своему такой же молчаливой, как отец. Она постоянно напевала что-то под нос, все время, пока стояла у плиты, стирала, месила тесто, перебирала бобы, заготавливала продукты на зиму, вязала, шила, штопала одежду, подметала пол, работала в саду, словом, занималась домашними делами. Она была теплой, с легкими руками, нежной, когда кто-нибудь из нас болел, ушибался или переживал, но, как и отец, помогала тебе своими руками, своим присутствием, телом. Она распоряжалась очень просто: «нужны дрова, Рой», а ее упреки были еще проще: «осторожно!» или: «стыдно, стыдно, Инид». За ужином все молчали. Закончив молитву, мы передавали друг другу тарелки, ели, и никто не произносил ни слова. Мы жили в молчаливом доме, Инид и я были молчаливыми детьми. Чему бы родители нас ни научили, но не дали нам средства выживания, не дали слов, оружия. В поисках спокойной жизни Инид вышла замуж за первого человека, который сделал ей предложение, а я с необыкновенной скоростью угодил в тюрьму.

18

В воскресенье, накануне того дня, когда должен был приехать Тэгг, я сказал Оскару: — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы выйти отсюда?

— Я об этом думаю каждый день.

— А по тому, как ты говорил на днях, я решил, будто тебе здесь начинает нравиться.

— Черта с два. Я начинаю привыкать к этой мысли, только и всего. Мне сидеть здесь либо всю жизнь, либо девяносто девять лет, а это — одно и то же. Если мне повезет, я, может быть, доживу до ста лет. Значит, мне еще оставаться здесь сорок пять лет.

— Задолго до этого срока тебя освободят под честное слово.

— Это, конечно, будет прекрасно. Стало быть, мне будет не сто лет, а семьдесят пять. Я буду шляться по улицам в дырявых башмаках и накачиваться дешевым вином из картонных пакетов.

— Ну, а если бы удалось бежать?

— Ну и что? Такие вещи происходят только в кино. Ты посмотри вокруг, мы как сардины в банке. Бетон, прочная сталь, а на каждом углу — охранники.

— И все-таки людям постоянно удается бежать из тюрьмы.

— Удается, если кто-то на свободе хочет их освободить, если у этих знакомых есть деньги, время и связи. Вырваться силой на свободу — такого просто не бывает. Такие вещи готовят заранее, охрана и надсмотрщики богатеют, а потом вдруг оказывается, что один из заключенных куда-то пропал. Но это никого не удивляет, кроме тех, кто читает о подобных вещах в газетах.

— Но если бы кто-то на свободе хотел освободить тебя, если бы он мог это организовать, ты ведь убежал бы?

— Уж можешь мне поверить, не остался бы.

19

Я открыл паспорт и увидел свою фотографию и фамилию Гарри Уолдрон. Паспорт, выданный три года назад, был поношен, затрепан, и половина страниц в нем зашлепана печатями о въезде и выезде, в основном из стран Центральной Америки.

— У вас есть свое небольшое дело, фирма «Уолдрон Импорт», — сообщил Пайн. — Ваш бизнес — медицинское оборудование. В основном вы работаете в Центральной Америке и Мексике.

— В любом случае никто вас допрашивать не станет, так что не беспокойтесь, — добавил Тэгг. — Просто вы должны помнить об этом. — Он подтолкнул паспорт через стол. — А вот купчая, которую я обещал вам показать. Она сделана на испанском, но вы видите, фамилия владельца — Гарри Уолдрон, ваша. Можете поверить, что документы в полном порядке.

— Почему все адреса заклеены? Откуда я знаю, где это находится?

— Пока вам этого знать не надо. — ответил Пайн.

— А вот чековая книжка, — сказал Тэгг. На обложке по-испански было указано «Credito Nacional», однако все написанное ниже было заклеено. На первой странице, в разделе вкладов, стояла цифра — миллион семьсот тысяч каких-то денег. Название валюты тоже было заклеено. — Курс обмена — восемь с половиной за доллар, это означает двести тысяч долларов, как я и говорил.

— Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

— Вы приговорены к пожизненному заключению, а завтра выходите на свободу. Это что-нибудь значит?

— Когда я окажусь на свободе, это и будет для меня что-то значить.

Пайн откинулся в кресле, положив руки на стол. — В северо-западном углу двора для прогулок, в стене, есть стальная дверь. Прямо против двери стоит охранник. Завтра утром в восемь тридцать, перед построением, когда вас разведут на работу, подойдите к этой двери, пройдите мимо охранника и скажите: «Такер». Сделайте пятнадцать шагов, потом повернитесь и возвращайтесь к воротам. Когда вы подойдете, дверь будет открыта. Толкните ее, выйдите наружу, закройте за собой. Прямо перед собой вы увидите грузовик желто-зеленого цвета, который возит хлеб в тюремную кухню. Вы подойдете к грузовику, влезете в кузов и ляжете. Шофер выведет машину через боковые ворота и на автодорогу. Он поедет в западном направлении, в сторону дюн. Наши люди будут ждать с другой машиной, чтобы отвести вас в Чикаго. Вот и все.