Принцип домино - Адам Кеннеди

13

Ночами я по-прежнему не мог заснуть. Но я уже пересмотрел все картинки будущей жизни на свободе. Теперь я думал только о Телме и видел только ее. Раньше я, сколько мог, пытался изгнать ее образ, но теперь, в темноте, она оставалась рядом со мной и не уходила. Она была настолько реальной, что я мог ее слышать и потрогать рукой.

Когда мы встретились, ей было только двадцать лет, на шесть меньше, чем мне. Она вышла замуж за Риггинса три года назад, когда ей было семнадцать. Как и я, она родилась в горах и случайно приехала в Чикаго из Северной Каролины с родственниками. Она работала служанкой в Лейк-Форест, когда Риггинс увидел ее. Сначала он взял ее на работу, потом затащил к себе в кровать, потом женился на ней.

Она была ему не пара. В тех местах, откуда Телма была родом, люди такого сорта не говорили «нет» людям типа Риггинса. А когда я начал работать у него, я был не парой им обоим. Он умел показать, что либо ты будешь поступать так, как он хочет, либо вообще ничего не сделаешь. Либо ты шел следом за ним, либо тонул в сточной канаве. Он запугал ее и запугал меня.

Она не хотела обманывать его, а я и не помышлял о том, чтобы проводить время с чужой, тем более его женой, но, сам того не ведая, он свел нас. А может быть, он об этом знал.

Мы жалели друг друга, и все, что произошло позже, объясняется именно этим. Мы пытались скрываться, но не умели этого делать как следует, особенно Телма, поэтому долго обманывать Риггинса нам не удалось.

Наконец она призналась ему, сказала, что хочет уйти от него и уехать со мной. Но он продолжал жить по-прежнему и вел себя так, как будто ничего не знает. А вскоре он умер, а мы с Телмой попали в тюрьму.

До замужества ее звали Телма Честер. Все мужчины в ее семье последние сто пятьдесят лет копали уголь. Когда шахты в ее родном городе истощились, то же самое постепенно произошло и с семьей. Люди разъехались, вымерли, кто попал в тюрьму, а кто начал жить на пособие по безработице.

Она была маленькой и худой, с карими глазами и красновато-каштановыми, как у лисенка, который живет в

стае, как гадкий утенок, и не растет потому, что у него не хватает сил драться за свою долю еды. И все же в глубине ее души оставалось нечто упрямое и твердое. И нечто теплое и любящее, что ни презрение, ни ненависть не могли убить. Когда мы нашли друг друга, расстаться было уже невозможно. Даже после суда у Телмы не возникало никаких сомнений, и меня сомнения не мучали, пока я не просидел в тюрьме какое-то время; тогда я начал понимать, сколько мне еще оставаться за решеткой, и что это означает. Что это означает для меня, а главное — для нее.

Я написал ей письмо. Очень долго я не мог вразумительно и точно написать, связно изложить свои мысли. Даже когда я его закончил, письмо звучало напыщенно и жестоко, но я ничего не мог поделать.

Я написал, что много передумал, пытаясь найти ответ на многие вопросы, но так или иначе мне предстоит сидеть в тюрьме до тех пор, пока не стукнет почти пятьдесят, а может быть, гораздо больше. Поэтому ей нет никакого смысла ждать, пока меня выпустят на свободу, зарабатывая на жизнь уборкой постелей в чужом доме или работая продавщицей в грошовом магазине.

«Поэтому больше не жди от меня писем. Мне хочется писать тебе, но я этого делать не буду. И прошу — не пиши мне. Знаю, что тебя это очень обидит, и мне самому тошно от этой мысли, но не могу придумать, как бы поменьше обидеть тебя. А когда ты привыкнешь к этой мысли, дела пойдут лучше, и ты сможешь хоть как-то наладить свою жизнь».

Вот такое письмо. Потом я перестал писать ей и сам не читал ее письма, кроме последнего. Три года я носил его в кармане рубашки, пока от пота чернила не побледнели, а бумага не протерлась насквозь. Но задолго до этого я уже знал письмо наизусть, по крайней мере, самое важное в нем, самый конец.

«Твое письмо меня не удивило, я уже давно жду его. Твой ход мыслей мне знаком. Я люблю тебя за то, что ты так написал. Я знаю, ты думаешь о том, что для меня лучше. Но выбрось это из головы, не терзайся. Ты знаешь, что я буду писать, даже если ты не ответишь мне. Это единственное связующее звено между нами, и я не могу отказаться от него. Я не могу вынудить тебя делать то, чего ты не хочешь, с чем ты не согласен. Но помни — для меня ничего не изменилось. И тебя не будут держать в тюрьме вечно».

После этого трудно было отправлять ее письма назад, но я стоял на своем. Когда ее освободили из тюрьмы под честное слово, в день посещений она приехала в тюрьму Хобарт, и я отказался увидеться с ней. Полгода она приезжала в тюрьму каждый день посещений, но мы так и не увиделись. Потом она перестала приезжать, а я бросил думать о ней. Я вынуждал себя, как вынуждал себя вообще не думать о жизни на свободе.

Но внезапно у меня зародилась безумная, нелепая мысль о том, что я смогу выйти на свободу. Я умирал от желания узнать, где Телма, найти ее. Она опять обрела плоть. Впервые за пять лет я чувствовал ее рядом со мной, маленькую и теплую, худенькую и гладкую, как ребенка, слушал, как она шепчет и смеется, обнимает меня, трогает и целует и засыпает, положив голову мне на плечо.

Я не мог заснуть полночи, а днем с нетерпением ждал Тэгга, но он не приходил. Я ждал, мучился, обливался потом, а потом вообще перестал думать о нем. Я понял, что дело не выгорело. С самого начала вся история была бессмысленной. Ну у кого есть власть обойти «Бурильщика» и всю паршивую тюремную систему, освободить меня, вырвать за эти стены, на воздух? А если у кого-то такая власть и была, почему выбрали именно меня? Кому я нужен, по какой причине? Что я могу сделать для этих людей, что стоило бы таких трудов? На все эти вопросы у меня был только один ответ — ничего. Я перестал задавать себе эти вопросы, я просто продолжал надеяться, отчаивался, потом надежда возвращалась.

14

Прошло три недели после того, как я видел Тэгга в последний раз, и неделя после того, как я сделал, установил, покрыл морилкой и покрасил полки в зале для совещаний. За мной опять пришел Баукамп, но без Тэгга.

Минут пятнадцать я просидел в зале один. Внезапно дверь открылась, и вошел молодой парень. Ему было лет двадцать восемь, но из-за мягких черт лица он казался моложе: худой, гибкий, среднего роста, с зачесанными назад волосами, в хорошо сшитом костюме и рубашке с воротником на пуговках. Он походил на человека с рекламы таких рубашек. Уверенный, спокойный, имеющий деньги в банке.

Он не поздоровался со мной и не назвался. Человек сел напротив меня и сказал:

— Нам не потребуется много времени, я только хочу спросить у вас пару вещей.

— Идите к черту, мистер. — Я поднялся и пошел к двери. Я нажал ручку, но дверь была заперта. Я ударил ее кулаком.

— Подождите, подождите, что произошло? — он вскочил.

— Со мной ничего не произошло, а что с вами?

— Наверное, лучше пригласить «Бурильщика».

— Валяйте. Пусть он послушает, что я хочу вам сказать.

Он в изумлении смотрел на меня.

— Послушайте… Извините, что я действовал слишком поспешно. Меня зовут Росс Пайн. Я работаю с Марвином Тэггом. Всю эту неделю он будет в Мексике, а поскольку времени у нас остается мало, он попросил меня поговорить с вами.

Он вернулся и сел в кресло. Я остановился по другую сторону стола.

— Вот это лучше.

— Как я уже сказал, — продолжал он, — нам хотелось бы узнать несколько вещей. — Он не стал открывать папку, которую раньше рассматривал Тэгг. Все данные были у него в голове. — Во-первых, есть вопросы про Вьетнам. Мы знаем, что вы были ранены. Это произошло в бою?

— В ночном дозоре. Мы наткнулись на группу солдат вьетконга, сидевших на корточках вокруг костра, и началась небольшая перестрелка.

— Люди, которым не приходилось бывать на войне, всегда пытаются понять, что это такое — убить другого человека.

— Вы спрашиваете меня, что это такое?

— Да, если вам известно.

— Мне-то известно. Это как убить муху.

— Преступление, за которое вас осудили… Тэгг говорит, что вы невиновны, в действительности этот человек покончил жизнь самоубийством.

— Жаль, что Тэгг не был присяжным, — ответил я.

— Но ведь вы ему так сказали?

— Я сказал, что на этом строилась наша защита. И именно это мой защитник говорил суду, но ему не поверили. Я присяжных не виню. — Потом я сказал то, что он хотел услышать. — Мистер Пайн, я убил Риггинса. И могу еще кое-что добавить — если бы он ожил, я бы опять его убил.

Я сблефовал, партия осталась за мной. Но вел игру кто-то другой, и по своим правилам, мне это было ясно. А конец находился где-то далеко, в конце неизвестной мне дороги. Но это меня не волновало. На выбор оставалось пятнадцать лет тюрьмы, запах чужого пота, вопли по ночам и пустой взгляд на стену. Все, что угодно, только не это. Даже какие-то неизвестные обязательства, даже угроза, даже прыжок в безвестность и темноту — все равно лучше. Уж коли так, то даже умереть лучше.