Демченко Оксана - Оксана Демченко

  Сын вождя снова сидел в каюте Алонзо, говорил, кивал, пил чай - незнакомый напиток бледных иного берега. И смотрел на усталого старика, и пробовал у него учиться. В закрытости оптио было немало угодного и близкого асхи. Все мысли его, высказанные вслух и допущенные на лицо - лишь рябь поверхности. А что глубже? Темная и холодная тайна, никогда не прорывающаяся на свет и не знакомая до истиного дня даже самому Алонзо. Весь день оптио слушал и впитывал. И еще день, и еще. Раздражение копилось в нем медленно, даже оттенок глаз едва заметно менялся. Неуловимо. Только к исходу пятого дня зашумели волны большого гнева.

   - Ты не соблюдаешь данного слова, - сухо отметил оптио, аккуратно укладывая лист бумаги. Так бережно, что стал очевиден гнев его, скрытый и иной, чем вспышки бешенства самого Ичивари. - Я огорчен. Я обманут и желаю наказать тебя.

   - Я тоже обманут, - отозвался сын вождя. - Мне было обещано: я увижу море.

   - За ложь не награждают.

   - Я не сказал ни слова лжи.

   - Ты не сообщил ничего полезного. Я устал выслушивать домыслы и пересказы подвигов твоего великого деда. Двух великих дедов! - в голосе оптио звякнула сталь. - Переходи к делу, пока я не занялся тобой всерьез. Я не могу даже занести на бумагу столь явную ересь, восхваляющую гонителя сэнны.

   - Так он выжил, ваш ментор?

   - Здесь я задаю вопросы. Где хранится подарок мавиви, наделяющий наставника силой?

   - Это упрощение, он не наделяет, а лишь...

   - Знаешь, что происходит с такими умниками в покоях боли? - тихо и зло молвил оптио. - Там вас быстро приучают отвечать точно и находить счастье в своей еще не иссякшей полезности. Потому что на бесполезных отрабатывают навыки новички... Им дают выжить и снова повторяют уроки.

   - Не злись, я просто уточняю, ты ведь не разобрался ничуть в наших верованиях, сколько я ни стараюсь их разъяснить. Пиши: посол полагает, что подарок хранится до сих пор в главной пещере обрядов, в горах. Мы зовем то место Пастью Жара. Я полагаю, хоть и нет в том уверенности, что подарок имеет вид красного камня, бусины. Я видел как раз такой камень, когда посещал наставника. Алонзо, а ты веруешь в Дарующего? Всеми душами, сколько их у тебя есть? А вот еще вопрос: сколько душ у бледного?

  Оптио тяжело вздохнул, продолжая писать ровным почерком, не изменившим наклона и не утратившим ни единого элемента в угоду поспешности или злобе. Поставил точку, отложил лист. Прикрыл глаза и помолчал. Рука смяла перо.

   - Я начинаю сомневаться в пользе сведений о наставнике, слишком охотно ты все рассказываешь. Но сведения мне кажутся достоверными, они точно и удобно дополняют уже известное мне... душа бледного есть стержень, отягощенный весами деяний его. И пока чаши пребывают в равновесии, жива надежда войти в сияние благого посмертия, а не в пасть темного пламени мук вечных... Как можно не верить в истину и как можно не убояться пламени бездны?

   - Вот! Тут и есть главное различие вашей веры и закона зеленого мира. Мы полагаем всякого младенца безгрешным, и душу его - от рождения исполняющей предназначение. И лишь отказ от себя есть отказ от мира... - Ичивари отвернулся от окна, увлекаясь разговором. - Алонзо, ты ведь не трус. Какой смысл в вере, вынуждающей к страху? Зачем каждому внушать ужас перед этим... бездонным свихнувшимся арихом? Мы знаем о его безумии и знаем о пользе. Так правильнее. Мы сохраняем правду в себе и тем излечиваем большое висари, удерживаем от разрушения.

   - Прекрати богохульствовать! - Алонзо опасливо покосился на дверь. - Или хотя бы делай это шепотом, на наречии леса, о непутевое чадо... Любая вера не идеальна, но наша честнее вашей. Нет в мире безгрешных. Мы даем людям право на ошибки, на прощение и искупление. Мы даем им простой выбор и покой души. Возможность поделиться бедами и обрести утешение. Гратио Джанори, пусть он и еретик, по-своему верует в Дарующего. Я через Гуха подсунул ему составленные мною по памяти малые Скрижали и надеюсь на обращение... в будущем.

   - Лучше б ты ему принес зимой мяса или дров! - возмутился Ичивари. - И не смотри на меня так, я тоже дрянь и тоже не принес. Меня уже так крепко припекло жаром ариха, что я себя едва помнил... временами. Слушай, отпусти ты меня на море поглядеть, ну ведь обещал!

  Оптио с наслаждением раздергал перо по волоконцу и смахнул мусор на пол. Побарабанил ногтями по столешнице, вздохнул, разыскивая в душе покой.

   - Если бы я верил, что вырвать из тебя правду проще, чем добыть разговорами, я бы вырвал... Но пока такой уверенности нет. Иди на палубу, чадо. Но завтра я желаю узнать полезное, а не этот бред о сложностях и несходстве. Я изучал в юности ересь южного материка и далеких степей запада. Всякое несходство воззрений не выглядит существенным. Только почему-то каравеллы превращаются в пепел именно у ваших берегов... - Алонзо тяжело вздохнул. - Когда я был молод, я мечтал принести истинную веру дикарям. Как это было славно... Юность, азарт, убежденность. Тут свои, там злодеи, высокая цель и завидная судьба избранного самим сэнной. Коснуться края его одежд - уже счастье для многих верующих. А ведь я служил в храме золотой чаши, и на хорах пели такими голосами...

  Оптио вздрогнул и в упор, с отчетливым отвращением, глянул на Ичивари. Жестом предложил махигу покинуть каюту. Немедленно. Ичивари молча повиновался, закрыл дверь и ненадолго замер, слушая ровный голос оптио, приказывающий слугам прямо из каюты, через дверь: проводить и приглядывать. Весь путь, шаг за шагом, Ичивари спотыкался и даже несколько раз замирал, в задумчивости растирая лоб. Сейчас Алонзо лгал - но кому? Старался показаться разочарованным и вызвать на откровенность, намекая на то, что и сам счел зеленый мир не чужим? Тогда все, от тона и до боли в глубине глаз - игра и неправда... Или оптио уже сам не знает, где находится правда и к какому он плывет берегу - родному или чужому? Тридцать лет, целая жизнь. Может статься, он кому-то помогал собирать урожаи и - кто знает наверняка - не растет ли под кронами леса полукровка с хитроватыми серыми глазами и унаследованной от отца скрытностью... Каково это: покинуть мир, помнящий твою юность? Мир, где ты был свободен, и никому не полагалось целовать край одеяния, и никто не мог приказать или запретить. Вдобавок поют и в столице махигов замечательно. Мама вон, первой выучила ноты бледных и который год записывает старинные, прежде передававшиеся только на слух, стихи и мелодии. Савайсари упрямы и не делятся, но в степи две добродушные самаат, троюродные бабушки Гимбы, помнят песни, восславляющие амат. Обе смущались своего неумения петь теперь, с беззубо шамкающими ртами, обе прикрывали губы и виновато пожимали плечами, тянулись к сладкому батару, пережеванному для них в кашицу... Гостили всю зиму, явившись в сопровождении рослых голодных хакка, рассказывали предания и радовались тому, как мама Юити ловко все понимает и как её голос уверенно восславляет амат, ничуть не искажая древнего правила пения. Удалось записать нотами очень много, и время было словно украдено у вечности, пригласившей старшуюю самаат в путь ранней весной.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});