Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Александра Федоровна сказала просительно:

— Поддержите гения, ваше величество.

— Уж и гения!

— Ну, пусть таланта.

— В чем, по-вашему, я должен его поддержать?

— Возвратите с Кавказа и отпустите в отставку. Пусть сидит и пишет. Храбрых воинов у нас много, а таких поэтов — раз-два и обчелся.

Император возразил твердо:

— Нет, в отставку ему пока рано. Пусть послужит лет хотя бы до тридцати.

— Так верните с Кавказа по крайней мере.

— Я подумаю.

— Нет, пожалуйста, обещай, Николя, теперь же, — перешла на интимный тон императрица, потому что знала: муж — человек военный, если даст слово, сдержит обязательно.

Но и тот был не промах, постарался увильнуть от прямых заверений.

— Обещаю подумать, Алекс.

— Нет. По случаю предстоящих торжеств прояви милосердие. Бабушка Арсеньева не переживет, если внука на Кавказе убьют. Пожалей не его, так ее хотя бы.

Николай Павлович вздохнул и проговорил скрепя сердце:

— Будь по-твоему, дорогая. Коли Лермонтов не затеет новых безобразий, то в связи с бракосочетанием цесаревича и его тезоименитством разрешу твоему протеже послужить где-нибудь в центральной части России.

— О, благодарю, ваше величество, — улыбнулась Александра Федоровна.

— Только потому, что вы меня просите. Я сегодня добр.

4

Михаил приехал к Карамзиным и вошел в гостиную, где был встречен восторженными возгласами: «Наконец-то наш юный кавказец прибыл!» — его сразу окружили гости, в том числе Вяземский, Одоевский и Ростопчина. Стали поздравлять с возвращением, пусть и на два месяца, но зато таким жизнерадостным, посвежевшим. Спрашивали: «Что-нибудь успели сочинить за время походов?» — «Так, по пустякам». — «Почитаете?» — «Непременно, но немного позже, дайте прийти в себя».

Софья Николаевна, взяв его под руку, повела к дивану.

— У меня для вас маленький сюрприз.

— Я уже заметил, какой.

— Вот вы шустрый, право.

— Не заметить Эмилии Карловны в первый же момент было невозможно.

— Да, она расцвела еще больше.

Мусина-Пушкина холодно смотрела в их сторону, чуть облокотившись на валик и слегка обмахиваясь веером. Платье на ней представляло из себя писк последней западноевропейской моды: декольте неглубокое, с кружевной отделкой «берте», с кринолином и широкими оборками; прическа с крупными буклями «а-ля Севинье»[66]. Да, слегка располнела в талии. И лицо вроде округлилось. Ей это идет.

— Бонжур, мсье.

— Бонжур, мадам. Вы похорошели. Вроде хорошеть уже было некуда, а оказывается, можно.

— Мерси. Да и вы возмужали, как я погляжу. Даже посуровели. Говорят, проявляли чудеса героизма.

— А, пустое. Жив остался — и слава богу.

Софья Николаевна спросила:

— Вы расскажете о своих подвигах? Мы вас очень просим.

— Полно, никаких подвигов. Вот стихи почитать могу.

— Да, конечно, просим! Господа, садитесь. Михаил Юрьевич будет нам читать.

Он отпил зельтерской воды и покашлял, прочищая горло. Посмотрел внимательно на Милли и негромко начал:

Я к вам пишу случайно; право,Не знаю, как и для чего.Я потерял уж это право.И что скажу вам? — ничего!Что помню вас? — но, Боже правый,Вы это знаете давно;И вам, должно быть, все равно.И знать вам также нету нужды,Где я? что я? в какой глуши?Душою мы друг другу чужды,Да вряд ли есть родство души.

Мусина-Пушкина сидела смущенная, продолжая обмахиваться веером и не смея поднять глаза.

С людьми сближаясь осторожно,Забыл я шум младых проказ,Любовь, поэзию, — но васЗабыть мне было невозможно.

Он читал просто и печально, рисуя картины своего походного быта.

Кругом белеются палатки;Казачьи тощие лошадкиСтоят рядком, повеся нос;У медных пушек спит прислуга.Едва дымятся фитили;Попарно цепь стоит вдали;Штыки горят под солнцем юга.

Но вот начался главный рассказ о военной операции.

Раз — это было под Гихами —Мы проходили темный лес;Огнем дыша, пылал над намиЛазурно-яркий свод небес.Нам был обещан бой жестокий.Из гор Ичкерии далекойУже в Чечню на братний зовТолпы стекались удальцов.

Голос Лермонтова дрожал, все вокруг со страхом слушали.

Чу! в арьергард орудья просят;Вот ружья из кустов выносят,Вот тащат за ноги людейИ кличут громко лекарей.

Описание схватки было так живо, просто и рельефно, что у многих мурашки забегали по телу.

И два часа в струях потокаБой длился. Резались жестоко,Как звери, молча, с грудью грудь,Ручей телами запрудили.Хотел воды я зачерпнуть…(И зной, и битва утомилиМеня), но мутная волнаБыла тепла, была красна.

И с горечью прозвучали впечатления поэта:

А там вдали грядой нестройной,Но вечно гордой и спокойной,Тянулись горы — и КазбекСверкал главой остроконечной.И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: «Жалкий человек.Чего он хочет!.. небо ясно,Под небом места много всем,Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он — зачем?»

Стихотворение завершалось. Оно началось обращением к любимой женщине и кончалось им же:

Теперь прощайте: если васМой безыскусственный рассказРазвеселит, займет хоть малость,Я буду счастлив. А не так?Простите мне его как шалостьИ тихо молвите: чудак!..

Воцарилось гробовое молчание. Даже видавшие виды поэты, седовласые старцы — посетители салона Карамзиных — были потрясены услышанным: словно порыв ветра распахнул оконную раму, и в гостиную ворвались запахи пороха, крови, смерти, войны. В Петербурге так мирно и привычно-уютно, но пришел человек и поведал страшную правду о другой, параллельной жизни, от которой становилось не по себе.

Вяземский приблизился к Лермонтову, обнял по-отечески.

— У меня нет слов. Надо еще прочесть глазами и осмыслить. Вы явились нам в новом, непривычном облике — не мальчика, но мужа. И стихотворение ваше — маленький шедевр.

Посетители салона выйдя из оцепенения, и задвигались, и заговорили, бурно обсуждая услышанное. Михаилу жали руки. Андрей Карамзин — тоже военный — сказал, что намерен подать в отставку, чтобы не иметь ничего общего с теми, кто бездумно посылает людей убивать и умирать неизвестно за что.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});