Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

верят, что что-то можно изменить, куда мы в итоге придем?»

К сожалению или к счастью, литератор прекрасно понимал, что болен не только остров каторги – больна вся Россия, а Сахалин – это лишь выжимка, утрированный образ Родины, где каждый знает свой угол и ничего не хочет менять.

«Да что там менять – мы верим всему, что нам говорят, даже не пытаясь проверить сказанное».

Чехов вспомнил, как многие друзья отговаривали его от поездки. Мол, там тебе будет плохо. Но в чем это самое «плохо» заключается, внятно объяснить не могли – просто потому, что никогда сами не ездили и большей частью доверяли слухам.

«А теперь я свалюсь на них с правдой… и как они отреагируют? Скорей всего, никак. Ведь что стоит одно мое мнение против десятка других? Проверять на собственной шкуре уж точно никто не решится».

В душу литератора закралось нехорошее чувство. Он вдруг понял, что так же было, когда он, совсем юный, только-только собирался вступить во взрослую жизнь. Минуло полтора десятка лет, но люди вокруг будто остались в том же самом исходном моменте – по крайней мере, их суждения не претерпели каких-то значимых изменений.

«Такое ощущение, что мы находимся в какой-то яме, где время или не идет вовсе, или тягуче, словно смола».

От этих мыслей стало дурно.

«Хуже всего, что я один ничего не изменю. Не заставлю колесо истории вращаться быстрей. А поиск единомышленников, уверен, закончится ничем – человек человеку волк, каждый за себя… из-за этой разрозненности мы и не можем ничего поменять. И не сможем».

Чехов зажмурился. По сравнению со многими соотечественниками он был несчастлив вдвойне – в ловушке находились все без исключения, но лишь единицы осознавали, что выбраться из нее можно, только действуя сообща.

«Но нам это чуждо, мы легко готовы пойти на смерть, отобрать у мира что можно и что нельзя… но совершать осмысленные поступки отчего-то не умеем». Всем верховодит импульс. Именно он привел Николая в дом Толмачева. Но бедняга-заключенный даже не задумался, насколько фатальна для него будет эта попытка – в одиночку противостоять всей охране острова…»

Чехов шумно втянул воздух ноздрями.

Отправляясь в свое путешествие по России, он, в числе прочих, хотел найти ответ на известный некрасовский вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?». И если поначалу литератор еще колебался, то теперь, отрезвленный правдой, ему открывшейся, мог однозначно сказать – никому.

В те странные мгновения Антон Павлович впервые задумался об эмиграции.

* * *

1967

Привезенцев и компания въезжали в Ленинград, точно герои древнего эпоса – с той лишь разницей, что вместо колесниц у них были допотопные мотоциклы Ирбитского завода. «Волга» ехала чуть позади, чтобы не отвлекать внимание от основных действующих лиц.

«Всего два «Урала» осталось. Два из четырех, – думал Владимир Андреевич. – И нас не семеро, а пятеро – Ульянов с Хлоповских, вероятно, уже отдыхают дома, на Сахалине. Подозреваю, что в фильме попросят не заострять внимание на том, сколько участников было изначально и сколько добралось до финиша…»

Прохожие, завидев туристов, указывали на них пальцами, махали руками, улыбались и о чем-то переговаривались. Отовсюду доносились слова приветствия и радостные возгласы: учитывая то, насколько часто в газетах и на телевидении говорили про ралли «Родина», догадаться, кто приехал в Ленинград на мотоциклах «Урал», оказалось совсем нетрудно.

Единственное, что невозможно было понять вот так, сходу – то, из какой части страны приехали те или иные путешественники. Шлемы надежно скрывали лица мотоциклистов от взоров горожан, и те ломали головы, пытаясь по каким-то иным признакам понять, кто же к ним пожаловал?

«Хотя не все ли равно? – думал Привезенцев, наблюдая за зеваками через смотровое окошко камеры. – Мы все так или иначе доберемся до финиша вовремя – потому что так надо партии, стране, всему Союзу. Народ должен верить – в кого-то, во что-то. Даже если наши мотоциклы развалятся прямо сейчас, этому найдут объяснение, которое ни у кого не вызовет вопросов. Точней, они-то возникнут, но задать их побоятся…»

После разговора с Рожковым Владимир Андреевич окончательно убедился, что нынешний порядок держится на страхе и крови. Большинство людей – покорны и податливы, а тех, кто вдруг проявляет норов, либо запугивают, либо убивают.

«Не выделяйся – останешься цел. Как-то так, к сожалению».

Взгляд Привезенцева остановился на светловолосой девочке лет пяти, которая стояла у двери подъезда, держа за руку пожилую женщину – видимо, бабушку. Старушка что-то рассказывала внучке, а та смотрела на мотоциклистов большими голубыми глазами и широко улыбалась. Сахалинцы как раз остановились на светофоре, а потому у Владимира Андреевича было достаточно времени, чтобы как следует рассмотреть девочку.

«Очень на Иру в детстве похожа, – подумал режиссер. – Такая милая… светлая… чистая…»

Владимир Андреевич снова вспомнил про дом, от которого с каждым днем отдалялся все сильней, и сердце его сжалось. Привезенцев устал, дьявольски устал от этого долгого путешествия – устал не столько физически, сколько морально. Его внутренние батареи отчаянно требовали подпитки; режиссер нуждался в тепле родного очага, словно утопающий – в глотке свежего воздуха.

«Скорей бы все это закончилось…» – продолжая смотреть на улыбающуюся голубоглазую девочку в «прицел» камеры, мысленно изнемогал Владимир Андреевич.

Партия любит такие кадры. Они вызывают умиление у простых зрителей, особенно – у женщин; при виде улыбающегося ребенка даже самый черствый человек невольно смягчается и уже не ищет подвоха.

«Дети ведь не умеют врать. Она улыбается? Да. Стало быть, все хорошо. Стало быть, действительно – праздник».

Светофор загорелся зеленым, и «колесница» Владимира Андреевича понесла его вперед, к заветной Дворцовой площади, на которой их дожидались представители Центрального Совета союза спортивных обществ и тысячи ленинградцев с плакатами и транспарантами. Привезенцев оглянулся – девочка провожала их заинтересованным взглядом, продолжая улыбаться и держать бабушку за морщинистую руку.

«Милое дитя, как много тебе еще предстоит узнать. Выдержит ли твоя улыбка? Останется ли с тобой спустя годы? Или же ты превратишься в еще одного скучного взрослого, молчаливого и покорного?»

Хотя, конечно, Привезенцев не рискнул бы утверждать, что все, кто собрался на улицах Ленинграда в тот день, сделали это по указке правительства.

«Если б народ привлекали на демонстрации только по принуждению, у нас давно бы случилась новая революция. Нет, тут смысл в другом – в том, чтобы создать вирус, который заразит всех одной идеей… И мы сейчас – носители этого вируса. Я могу не верить в идею коммунизма, но делаю, как просят сверху, и тем самым передаю идею дальше, заражая ею тех, кто посмотрит мой фильм или прочтет о нашем путешествии в газетах».

Привезенцев очень живо представил, как та улыбчивая девочка выросла и отправилась работать на благо страны. Что нужно, чтобы не