Случайные обстоятельства - Леонид Борич

И вдруг случилось несчастье.

Произошло то, что бывает, как ни странно, именно в семьях врачей, где, казалось бы, скорее можно насторожиться, вовремя заподозрить что-то неладное со здоровьем близкого человека, а они между тем это очевидное просмотрели.

В то утро, когда Надежда Викентьевна, позвонив сыну на кафедру, сказала, что отец что-то неважно себя чувствует и не пошел в школу, Андрей Михайлович не особенно насторожился, тем более мать добавила, что вообще-то отцу и не обязательно было идти: он сегодня не занят на экзаменах. Это, наверно, и успокоило. Другое дело, зная отца, услышать, что он не просто в школу, а на экзамен не пошел, — тогда бы уж точно всполошился.

«У него болит что-нибудь?» — спросил Андрей Михайлович, кляня себя потом, что успокоился, услышав в ответ: «Нет, только одышка... Как ты думаешь, вызвать неотложку?»

Они еще раздумывали! И как будто если не болит — то уже и причин для беспокойства особых нет. Но кто же мог знать...

Второй звонок уже не застал его на месте — Андрей Михайлович начал операцию, — и Рита, старшая медсестра, вбежав в операционную без маски, чуть ли не прокричала: «Ой, Андрей Михайлович, срочно домой звоните!»

Всё вместе — и что без маски сюда влетела, и что кричит в такой тишине, и странная, пугающая срочность, и что глаза отводит, и то, как тут же что-то зашептала на ухо его ассистенту, и мамин звонок накануне — все это вмиг сопоставилось, и он почти понял... Нет, все-таки не до конца, все-таки сопротивлялся этому пониманию изо всех сил, медлил, переспросил: «Срочно?», услышал: «Очень срочно, Андрей Михайлович, очень!..», — и даже когда Рита, всхлипнув, выбежала, он и тогда еще топтался возле операционного стола, давая какие-то напутственные указания ассистенту, — впрочем, уже скорее механически...

Он хотел было позвонить прямо из коридора, но мешала постовая медсестра, которая так жалостливо смотрела на него, что он никак не мог сосредоточиться, чтоб домашний номер набрать. Однако и в кабинете, куда он прошел, не сняв маски и резиновых перчаток, он тоже не мог набрать этот номер. Он вдруг совсем забыл его — не то что какая-нибудь одна цифра, а совершенно все цифры забылись. Такое могло случиться лишь в несчастье, в какой-то непоправимой беде, и, все отгоняя от себя страшную догадку, он сгорбленно, тяжело опустился на стул.

Делать... Что-то делать... Что-то немедленно... Что?..

С неимоверным усилием он вспомнил наконец номер телефона и, дозвонившись, услышал рыдающий голос жены.

Теперь он знал, что отца больше нет, но все еще никак не мог поверить в окончательность того, что произошло.

Этого не может быть, упрямо твердил он себе, пока Володя Сушенцов, доцент их кафедры, вез его на своей машине. Успеть, надо успеть, можно еще успеть... И Сушенцов, будто читая его мысли, молча гнал машину, то и дело выскакивая на перекрестки под желтый свет.

Тут что-то не так. Перепутали. Безобразно кто-то перепутал. Не может же быть! Я сейчас... Вот сейчас я приеду, вмешаюсь, возьму все в свои руки, поправлю, все переделаю...

Поверил — лишь когда переступил порог, столкнулся в дверях с кем-то в белых халатах, уже уходившими, увидел заплаканные лица... Нет, все-таки еще чуть-чуть позже поверил: когда сам увидел отца. Только тогда.

 

Почему-то так получалось, что, рассказывая ему о последних часах и минутах отца, а потом и другим это повторяя, Надежда Викентьевна не столько о том говорила, как чувствовал себя Михаил Антонович, как ему плохо было, сколько о том, что она сама чувствовала и как было ей плохо, — о своих ощущениях, мыслях, догадках, о своем беспокойстве, своих советах мужу, о том, как она не растерялась возле него. Это она как бы даже подчеркивала: не растерялась! — повторяла несколько раз, а Каретников, опустив глаза, ни разу, пока она рассказывала, не взглянув на мать, чувствовал только, что ему это неприятно, ему не хочется этого слышать — ему бы как раз хотелось, чтобы мать, наоборот, растерялась, чтобы она в отчаянии металась по квартире, потеряв голову от страха, от ужаса и не зная, что ей делать. Он-то в эти минуты, слушая Надежду Викентьевну, понимал, что ничьей вины в смерти отца, конечно, не было. До последнего своего часа он не казался серьезно больным человеком, и разве мало известно случаев, когда от острой сердечной недостаточности... в окружении десятка лучших врачей... Года три назад у них в институте так было с заведующим одной из терапевтических клиник — в своем кабинете, в рабочее время, когда реанимация буквально под рукой, да и консультантов успело набежать с других кафедр, а спасти не смогли. И с отцом все могло произойти точно так же, будь даже он, его сын, дома в то утро, но рассказывать... рассказывать об этом нужно было, ну, что ли, иначе, чем это делала мать. И вообще, как-то не так, не так все переживали вокруг. Витька, разумеется, не в счет — какой с него спрос? — он, верно, и не понимает толком. Знал, что дедушка умер, что его не стало, но самой смерти не видел, ему не показали ее, щадя и оберегая детскую психику, и на кладбище с собой не взяли — как же ему понимать, что хотя бы в ближайшие после этого дни не надо бы мультфильмы смотреть, не надо так весело и громко смеяться. Но Лена! Уж в эти бы две-три недели ей позабывчивее быть, не бросаться доставать какой-то там воротник на пальто, упустить бы — черт с ним! — этот, видите ли, удачный, выгодный шанс... И дочь могла бы, между прочим, пропустить несколько свиданий с кем-то, не ходить по квартире такой оживленной — ведь взрослый же человек, должна сознавать!.. Или когда мама — и недели не прошло! — вдруг заговорила о том, что надо бы вещи отца убрать из шкафа, пересмотреть его бумаги и все, что не нужно, сложить на антресолях...

Не только возмущенный услышанным, но и раздосадованный, зачем она при Лене и детях это сказала, он грубо оборвал ее. В конце концов, могла бы уж ему одному, наедине, сказать, если так приспичило.

Только он один, только он да Ирина. Дважды на кладбище с сестрой был такой глубокий обморок, что еле отходили. Она и потом была в тяжелой депрессии, ничего почти не ела, ни с кем не хотела говорить, а он, не находя себе места, все бродил и бродил по вдруг опустевшей квартире, в которой словно бы поубавилось мебели и вещей. Они, что же, продали что-нибудь?

Он сознавал всю нелепость этого предположения, но ничего не мог поделать с ощущением, что квартира стала много просторнее. Как много места занимает, оказывается, в квартире живой человек... Он понимал молчание Ирины: действительно, как-то не о чем стало разговаривать друг с другом.

Спустя несколько дней после похорон Надежда Викентьевна спросила с какой-то покоробившей Каретникова гордостью:

— Ты заметил, как много людей пришло отдать долг?!

Она перечислила многих общих знакомых, и в ее тоне слышалось что-то от своего рода удовлетворения: словно бы состоялась некая общественная проверка на престижность их семьи и проверку эту они выдержали с честью.

Андрей Михайлович все-таки допускал, что люди могут реагировать на одно и то же по-разному, порой совсем неожиданно, даже труднообъяснимо со стороны. Он помнил, как, например, одна вовсе не глупая дама, узнав о скоропостижной смерти знакомого, которому недавно присудили Государственную премию, совершенно искренне соболезнуя его близким, сказала им: «Какой кошмар! Он же завтра должен был получать лауреатскую медаль!» Но то ведь, что ни говори, все же о постороннем, не родном человеке...

Он готов был понять, когда мама — натура, в отличие от отца, безусловно очень сильная — на похоронах совсем не плакала. Держа ее под руку, Андрей Михайлович чувствовал, что это уж скорее она его поддерживает, а не он ее. И даже то, как она вела себя в те трудные для них дни, с каким самообладанием — совершенно для Каретникова все же непредвиденным, — лишний раз подтверждало ее необыкновенную волю. Но допустить, что человек может быть настолько сильным, чтобы видеть, кто был на похоронах мужа...

Однако и сам он, стоило лишь дать себе припомнить тот день, с удивлением и стыдом понял, что и в его сознании даже в те минуты тоже был какой-то не вполне занятый горем уголок, где откладывалось и то, что приметила Надежда Викентьевна на похоронах мужа, и то, что она не увидела, а он, оказывается, тогда отметил: и какое лицо было у женщины, руководившей панихидой на кладбище, — больше оживленно-торжественное, чем печальное, — и как вся их кафедра была с самого начала, когда еще из дома выносили отца, а вот Володя Сушенцов, бывший его аспирант, любимый ученик, появился лишь в самом конце, когда уже гроб готовились в могилу опускать. Словно и тут, как всегда, Владимир Сергеевич умел беречь свое время...

Что ж, как ни страдай, а, видимо, и в горе своем что-то все-таки запоминается из внешнего, из подробностей, тебя окружавших.

И в самом деле, много пришло народу тогда, неожиданно для них много. Понятно было увидеть соседей, которые жили с ними на одной лестничной площадке, видеть учителей, директора школы, где работал отец, учеников старших классов, где он преподавал, но оказалось, пришли и те, кто, скорее всего, с отцом давно не общался и кого, во всяком случае, никто не мог обязать прийти. Их было даже больше, чем всех остальных, они и стояли-то особняком, отдельными группами, и, несмотря на обычную сдержанность, с какой здороваются на чьих-то похоронах — как-то ведь неловко желать друг другу здравствовать в это самое время, — видно было, что их объединяла не одна лишь смерть Михаила Антоновича, но и нечто, бывшее до этого. Так встречаются только однокашники.