Призрак былой любви - Джудит Леннокс

Я не сумела его отговорить, у меня просто не ворочался язык.

Через десять минут он уже стоял на пороге моего дома — с большим букетом цветов, бутылкой вина и видеокассетой с фильмом «Касабланка». Чарльз нашел кувшин для цветов, пару бокалов для вина и, глядя в мои покрасневшие глаза, спросил:

— Надеюсь, ты плачешь не из-за великолепного Патрика Франклина?

Мне казалось, что я уже овладела собой, однако от его слов снова разревелась.

Он обнял меня, стал похлопывать по спине.

— Патрик… поссорились. В винном баре… — невнятно забормотала я, пытаясь объяснить.

— Это мерзкие заведения, дорогая.

— Я просто пытаюсь делать свою работу…

— Ну будет, будет.

— Я же не виновата, что его бабушка — убийца…

— Конечно, нет, дорогая.

— Юрист проклятый…

— Бедняга Патрик должен думать о своей репутации.

Тут я перестала выть, подняла голову.

— Ты это о чем, Чарльз?

Он протянул мне носовой платок.

— Ну, как ты сказала, он юрист. Причем известный юрист. Возможно, метит в королевские адвокаты[52] или в судьи. Если станет известно, что его бабка имеет привычку вырубать своих любовников дубинкой по голове и закапывать их живьем в дамбе, это не лучшем образом отразится на его карьере.

Вся похолодев, я смотрела на него.

— То есть ты хочешь сказать, он знает…

— Понятия не имею, дорогая. Ни разу с ним не встречался.

Я вспомнила реакцию Патрика на известие об обнаружении останков Дары: он не удивился — разозлился. Его семья на протяжении многих лет давала деньги Кейтлин. Сам Патрик своего приятеля из полиции Кембриджшира убедил в том, что Кейтлин просто старая сумасшедшая алкоголичка.

— Выпьешь? — предложил Чарльз, показывая на бутылку.

Я мотнула головой.

— Лучше чаю. — Сегодня я уже достаточно выпила. — Завари, пожалуйста.

Он вышел на кухню. Я сидела в кресле, пытаясь думать, но страх и душевные терзания тормозили умственный процесс. Разумеется, собственная репутация, честь всей семьи Франклин для Патрика имели огромное значение. Доброе имя его любимой бабушки, его знаменитого отца. На дне рождения Тильды я встретила известных музыкантов, писателей, врачей, ученых. Семья Тильды — семья Патрика — состояла не из простых людей. Это были не клерки, не водители автобусов или продавцы. Даже Мэтти, вставившая в нос кольцо, собиралась изучать физику в Кембридже.

Если Тильда причастна к гибели своего бывшего возлюбленного и об этом станет известно — благодаря мне, — как данный факт отразится на семье Франклинов? Пятно позора покроет целые поколения, очерняя блеск их прошлого и настоящего.

Чарльз поставил поднос на мой письменный стол, налил мне чаю. Мы не стали говорить ни о Патрике, ни о Тильде. Он поставил видеокассету, и мы, устроившись на моей кровати, смотрели фильм. После он вызвался переночевать у меня — на тот случай, если мне понадобится компания, — но я попросила его уйти. Мне требовалось побыть одной. Подумать. Я должна была оценить масштабы постигшего меня предательства.

Я лежала в позе эмбриона, запястья и лодыжки связаны вместе. Меня закапывали — ком мокрой глины упал на ноги, другой на грудь. Я дергалась, тщетно пытаясь сопротивляться. Земля сдавливала легкие, затрудняя дыхание; ее запах — тяжелый, травянистый, назойливый — забивал ноздри. Липкие комки почвы посыпались на лицо, закатываясь в глаза и в рот. Я пыталась пошевелиться, но земля придавливала меня. Исчез свет, я онемела. С каждым броском лопаты грунт ложился плотнее, погружая меня во мрак, сжимая пористые альвеолы легких и сердечные камеры. Жар усиливался, чернота сгущалась, земля сплющивала меня. Даже пальцем не пошевелить…

Я села. Видимо, я кричала в голос. Рука, искавшая выключатель, дрожала так сильно, что я уронила лампу с комода. Она упала на пол, лампочка разбилась. Еще не светало; комнату окутывала чернильная, непроницаемая темнота. Сердце гулко стучало — бум, бум, бум… Собираясь ощупью добраться до выключателя, чтобы рассеять этот жуткий гнетущий мрак, я спустила одну ногу с кровати и вдруг поняла, что слышу звуки, диссонирующие с ритмом моего сердцебиения. Бум, бум, бум… хруст, хруст, хруст. Шаги по гравию. Чтобы не закричать, я прижала ко рту сжатые кулаки. Нашарив в темноте книгу про Болотный край, я слезла с кровати. Пятку пронзила боль — значит, я наступила на осколок разбитого стекла. Кровь шумела в ушах, я силилась сохранять самообладание. Меня мутило, на лбу выступила испарина. Я убеждала себя, что шаги мне пригрезились, перекочевали из сна в явь. Шаги убийцы Дары, удаляющегося от свежей могилы.

Сжимая в руке книгу, я осторожно отворила дверь спальной. В маленьком коридоре было темно: лампочка перегорела несколько недель назад, а патрон находился высоко — не дотянуться. На цыпочках я прошла на кухню. Открывая дверь, я снова услышала шум, потом вой и бряцанье крышки мусорного контейнера. Кошка. Я включила свет и по стене сползла на пол, смеясь над собой, злясь на себя. Книга выскользнула из руки и, упав, раскрылась. Увидев штамп с датой, я сообразила, что книгу следовало вернуть в библиотеку еще две недели назад. Непонятно, почему меня это невероятно расстроило: казалось, я снова не контролирую свою жизнь. Какое-то время я сидела на кухонном полу, обливаясь потом, дрожа оттого, что перенервничала; все внутренности будто обратились в холодную глину. Волны тошноты накатили с новой силой, в желудке что-то колыхнулось. Я бросилась в ванную, где меня вывернуло наизнанку.

После, налепив на пятку лейкопластырь, со стаканом воды я вернулась в постель. Кошмарный сон, гнетущий, вызывающий клаустрофобию, не забывался. «Глупость какая, — говорила я себе, — до рвоты испугалась того, что, возможно, случилось почти пятьдесят лет назад». И вдруг я с одуряющей ясностью осознала, что пропустила не только срок сдачи книги в библиотеку. Что моя тошнота к кошмарному сну, возможно, не имеет отношения. Я проковыляла в гостиную, нашла свой ежедневник, стала просматривать записи. После десяти минут судорожного листания я заключила, что последний раз менструация у меня была за две недели до поездки в Камбрию. То есть два месяца назад.

После того как у меня случился выкидыш, противозачаточные таблетки я принимать не стала, ибо после разрыва с Тоби пребывала в мрачном настроении, предвидя унылое одинокое существование. А когда начала встречаться с Патриком, он сказал, что сам будет предохраняться. Для меня это было огромным облегчением: после приема таблеток я часто испытывала тошноту, возникало ощущение, будто меня раздуло. Но в тот первый раз… Я вспомнила, как солома колола мне спину, вспомнила стук дождя, тяжесть тела Патрика, будто дополнявшее мое собственное. Тогда ни он, ни я не подумали о возможных последствиях. Не было времени.

Я снова принялась считать недели, думая, что, наверно, ошиблась. Цифры были неумолимы: восемь недель. Я села в постели, схватилась за голову. За окном брезжил рассвет. Мрак в спальне рассеивался, показывая мне то, что я и так уже знала: что мой дом с тремя крошечными комнатками и зацементированным двориком вместо сада абсолютно не подходит для детей. Детская коляска, плетеная детская кроватка, пеленальный столик, другие вещи, необходимые малышам… Как все это впишется в хаос моего скромного жилища? К тому же маленькие дети требуют неусыпной заботы — это я видела на примере своей сестры. Я вспомнила, как Джейн, бледная, нечесаная, призналась мне, что душу готова продать за восемь часов беспрерывного сна. Я представила, как одной рукой меняю пеленки, другой печатаю. Представила насмешливые взгляды Джейсонов Дарков,[53] наблюдающих, как я, кормя ребенка грудью, обсуждаю причины начала Первой мировой войны.

В комнату сочился холодный свет раннего утра, а я сидела на кровати и думала, стоит ли мне продолжать работу над биографией Тильды Франклин. Она оказалась двуличным человеком: для публики — одна, а на самом деле совсем другая. Мою веру в Тильду размыло, как стенку той дамбы, в которой было спрятано тело Дары Канавана. От обвинений Кейтлин Канаван я не могла отмахнуться как от бредовых речей ревнивой, одинокой, всеми брошенной женщины. Тильда сама призналась, что она переспала с Дарой, так что Кейтлин, возможно, была права, заявляя, что в день своего исчезновения Дара ушел на свидание с Тильдой. «Хочу поймать маленькую птичку».

Мне тут же вспомнились слова Лейлы Гилберт: «И Тильда его застрелила, а тело столкнула в канаву». Пытаясь представить польдеры Северной Голландии, я видела в воображении длинную мрачную стенку саутэмской дамбы. Всплеск и пузыри на воде, сомкнувшейся над телом немецкого солдата; земля, поглотившая еще живого Дару Канавана.

Значит, Тильда солгала мне о причине своего согласия на написание ее биографии? Значит, она связалась со мной не из желания предать огласке историю жизни ее матери — в это я уже почти не верила, — а из менее благородных намерений? Тильда стара и слаба здоровьем; она наверняка знает, что ей недолго осталось жить. Выходит, она избрала меня своим орудием для достижения поставленной цели? И мне предназначено запечатлеть ее благообразный образ — цельный, непогрешимый — в белом мраморе? Она рассчитывала моими руками сделать свой последний подарок семье, которая всегда для нее имела первостепенное значение, — надеялась оставить родным в наследство незапятнанную репутацию?