Изгнание из рая - Елена Крюкова

Он передохнул. Митя побледнел. Он все понял.

Он понял мысль Жигана.

— А то, может, у тебя, такого молоденького и хорошенького, и жена есть?!..и детки имеются?.. а то и мамка, и папка?.. Мамке-папке позвонишь!.. Взмолишься: эй, богатые мамка-папка, давай, плати за меня миллиончик!.. Иначе, скажешь, мне тут ребятишки Жигана… есть такой на Таганке, да не про вашу честь… будут потихоньку отрезать сперва ушко… потом нос… руку… ногу… и в назначенный день, если не принесут денежек, — прощайся со своей драгоценной жизнешкой, фраер!..

Митя облизнул губы. Митя догадался. Догадка ударила его, обожгла молнией. Только бы они поверили. Только бы клюнули. Но ведь это же правда. Это все правда. Они не могут не поверить.

Он дернулся, привязанный, на стуле.

— Жиган, — хрипло сказал он, с ужасом слыша свой подобострастный голос извне, издали, сверху, будто он был Ангел Божий и висел под тусклой голой лампой под потолком. — Жиган, послушай. Давай договоримся. Мы же поймем друг друга. Мы всегда поймем друг друга. Я же тоже такой, как ты. Такой же человек. Отпусти меня. Я дам тебе за это икону в драгоценном окладе… икону семнадцатого века, очень драгоценную, ну, мужик, не брешу, очень дорогую… из Царской сокровищницы… она должна была бы лежать в Алмазном фонде… а лежит дома у меня… вы можете проверить подлинность… вы можете все проверить!.. я не вру… Если вы ее продадите, вы… вы сильно прикинетесь, вы отпадно заработаете, вы… так подлатаетесь, что вам не снилось никогда, вам…

Он чуть было не добавил — “нищим”. Жиган оценивающе глянул на него. Нет, этот отморозок не врет. А сдрейфил он будь здоров. В штаны наклал. Так их, мочи их, богатеев клятых. Шуруют они почем зря, но ведь и их тоже не грех пошерстить. С каким бы наслажденьем он примочил этого, в дубленке. Какой Плавунец молодчик, что стянул его, пьяного в дымину, с какой-то дворницкой малины. Следы заметены. Фраер раскололся. Если он не заливает по первое число, они сегодня же, сейчас же поедут к нему на хату и возьмут у него эту его железяку. Жиган умел читать по лицам, по глазам. Он умел читать по глазам умирающих, по лицам ставимых к стенке. Прикрученный веревками к стулу богатей не брехал. Он хорошо, дорого покупал свою жизнь.

Митя покупал свою жизнь, и это была святая правда. Он покупал ее еще раз — но только не у хлыщеватых, привыкших к роскоши, к дорогим парфюмам и времяпрепровожденью в казино богатых молодых бонвиванов, а у пошлых, грязных бомжей, у наглых бандитов, у вооруженных ножами и обрезами подвальных таганских одяшек, которым он, Митя Морозов, что живой, что мертвый, сдался, как в Петровке — варежки. Петровка, Столешников, Варежка. Его же изгнали из Рая. Его изгнали из одного Рая в другой. Из нищего Рая — в богатый Эдем. И какой Рай лучше, он еще не определил. Оба хороши.

— Если мы подлатаемся так, как ты нам обещаешь, — сказал Жиган, облизываясь маслено, как кот, — я обещаю, что больше не разыщу тебя в Москве, хотя нам же будет известно, где ты обитаешь, конь в пальто. И машинку нам отдашь. Мы тебя привезем домой, сука, а сами на ней же и уедем. Не забудь доверенность оставить. У, морда. Он больно, до кровоподтека, ущипнул Митю за щеку. — Икрой питаешься. Будка что надо. Мы тоже хотим, чтоб наши детки в хороших машинках в школку ездили, ты, кардан.

Жиган пнул его острым носком сапога в щиколотку. Митя снова сморщился. Слезы ползли по его щекам. Он плакал — пьяно, позорно, жалостливо, просяще, плакал от боли, униженья и бессилья. Плакал посреди пьяной нищей пирушки, среди гудящих срамные песни бандитов, и до его ушей доносились ругательства и вздохи, и он созерцал обнимки и любодеянья — тут же, за столом; он видел, как Плавунец посадил на себя толстую девицу с голой мощной грудью, и девица принялась плясать на Плавунце дикий любовный танец, крепко ухватив его за плечи. Плавунец поднес к ее губам стакан с водкой. Она выпила, не слезая с него, бессмысленно улыбаясь красными губами. Хахаль грубо сунул ей в рот соленый огурец. Девица захохотала утробно. Красные губы. Он вспомнил — у Инги были красные губы.

— Не бей меня, — попросил Митя, всхлипывая. — Лучше убей. Я не могу, когда… униженье. Лучше, чтоб меня сразу не стало. Униженье, Жиган, это хуже, чем…

Слезы безостановочно лились, затекали ему в рот вместе с кровью, все медленней сочащейся из носа.

— …чем когда тебя рубят топором на куски или стреляют тебе в затылок.

— Я и в затылок людям стрелял, — весело сказал Жиган, отходя от привязанного к стулу, забавного фраера. — Ох они и волновались перед тем, я скажу тебе.

Нищенка за столом, сидевшая напротив бандита с рукой, висящей на перевязи, смачно поцеловала кавалера в небритую щеку, подцепила вилкой из тарелки пельмень и куснула его жадно, озорно. Вся жизнь была на дне стакана, полного дешевой водки. “Жиган, расколи орешек!.. — крикнул мосластый худой старик в тельняшке, почесывая грудь, ребра, подмышки. — Расколи фраерка!.. Должны же мы пожить на земле хоть раз привольно!..” Старик чесался так остервенело, будто по нему ползали, кусая его, вши или блохи. Митя закрыл глаза. Его глаза превратились в сплошую соленую, красную, набрякшую влагой слезную рану. Он ослеп от боли и униженья. Ему казалось: его раздавили каблуком, размазали подошвой, как окурок, по скользкой грязи.

* * *

Он заперся у себя в особняке в Гранатном надолго. Он сделал себя собственным узником. Он никого не хотел видеть.

Ни Эмиля, ни Лору; ни господ из Кремля; ни французских друзей Изабель, что, прослышав о ее смерти, примчались из Парижа — пособолезновать, изъявить сочувствие. Всех к черту. Он не отвечал на звонки. Он бросал телефонную трубку. Он сначала ничего не ел, потом стал есть — мало, скудно, лениво, через силу, давясь, стоя прямо у холодильника, вынимая из консервной банки руками куски. Спазма сдавливала ему глотку. Он бежал к унитазу, его выворачивало, как чулок. Будто бы он пьяный был. Да он и был пьян — горе и пережитое в притоне униженье замутили ему разум. Он засыпал, где придется: на полу, на ковре, в кресле, на кухонном табурете. Чтобы спастись, он, сжав зубы, выдавил на засохшую старую свою, еще столешниковскую, палитру голландское дорогое масло из тюбиков, купленное в салоне на Никольской, схватил кисти, стал писать портрет Изабель — по памяти, парадный, в том белом платье, в котором она была в последний свой вечер в Большом театре, с жемчугами Царицы на шее. Намалевав на холсте женщину, похожую на Изабель, он повесил еще сырой портрет на стену в спальне и с ужасом убедился, что он нарисовал Изабель рыбий большой рот Хендрикье и раскосые глаза убитой Анны. Он нашел в баре полбутылки “Наполеона” и выпил залпом, без закуски, перед бездарным аляповатым холстом, наспех, в отчаянии, замалеванным им. Упал на персидский ковер и уснул — без сновидений.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});