Имперский маг - Оксана Ветловская

Но дверь всё не открывалась.

Так проходил день. Дана лежала на голых нарах и старалась ни о чём не думать. Умение совсем не думать она за три лагерных года освоила в совершенстве: перестаёшь думать — и всё проходит сквозь тебя, как вода через решето. Но сейчас не думать почему-то не получалось.

К вечеру вновь проснулось ожидание — однако оно уже не имело ничего общего с тем утренним, тошнотворным. Нельзя было сказать, что Дане не нравилось это таинственное и чуть азартное чувство. Наоборот. Даже камера показалась не такой унылой. Почему-то ясно представлялось, что дверь сию минуту откроется и порог переступит этот длинный эсэсовец с дурацкой ухмылкой, будет чего-то говорить, показывать, спрашивать — одним словом, раздражать, — и можно будет смотреть на его подвижные руки, слушать расписную, как стёкла в церкви, речь, поломавшись, позволить уговорить себя что-нибудь сделать — и обнаружить, что те невероятные вещи, которые он выполняет с такой лёгкостью, запросто получаются и у неё, стоит лишь захотеть. Дане стало досадно: так надоел ей за полтора месяца этот косоглазый, такое отвращение он вызывал, почему она сейчас ждёт его прихода? Не придёт он уже, фриц окаянный, и чёрт с ним, с фашистом. Господи, как исступлённо она ненавидела этот чужой народ, всюду вторгающийся, везде приказывающий, каждым шагом всякой своей муравьиной единицы отравляющий всю землю вокруг таким отчаянием и такой беспомощностью, какая бывает только во времена стихийных бедствий и эпидемий. Как она ненавидела их за низко надвинутые каски и высокие фуражки, за плоские автоматы на груди, за мясницкий юмор, за вороний галдёж, особенно шумный по пьянке, за любовь к надписям и указателям, за аккуратность в любой мелочи и в любой мерзости, — да голоса лишишься, перечисляя. А этот эсэсовец. Рафинированная сволочуга. Невозможно не ненавидеть его за этот чёрный мундир, за щегольскую образованность, за то, что так сладко-гнусно втирается в доверие, за косоглазие, за очки… Мразь… Ну и глупая у него рожа была, когда он вылупился на торчащий пониже медалек нож.

В камеру никто не заходил. Даже на оправку не выводили — все удобства были тут же, в углу. Еду регулярно подавали через кормушку. Нормальная была еда, не хуже той, что в столовой для курсантов. На следующую ночь Дана как следует выспалась, свернувшись по лагерной привычке в клубок, хотя в камере не было холодно. И уже на второй день таинственная тишина за дверью и полнейшая неизвестность стали тяготить её. Она не могла не думать. Всё пыталась догадаться, что за кару ей уготовили. А вечером со злостью поймала себя на том, что снова ждёт, когда откроется дверь, войдёт долговязый человек в чёрном, усядется напротив и будет говорить, спрашивать, уговаривать.

Ещё через несколько дней невытравимое и досадное ожидание сменилось, наконец, осознанием того, что он действительно больше не придёт. Странно — Дане стало очень зябко, будто из несуществующих щелей между плотно пригнанными камнями потянуло промозглым холодом.

Никогда раньше она не обращалась так настойчиво к своей памяти. Она подробно вспоминала все визиты назойливого эсэсовца и то, как дико раздражал он в те дни, когда она продумывала план побега из этого эсэсовского питомника: кто-то сказал ей, будто офицер насквозь видит чужие мысли — но ни черта он, как выяснилось, не видит… В её план вовсе не входило тыкать в него ножом. Злосчастный этот нож она выпросила у Николая, туповатого русского парня, попавшего в плен на Дону и с тех пор всюду подвизавшегося у немцев на самой непыльной работёнке, — здесь он значился при кухне. Нож нужен был Дане на случай, если снова поймают, — сбежать туда, откуда не достанет никто. Впрочем, она не была уверена, что сумеет это сделать, — и даже вообразить не могла, что решится применить его против неуязвимого для её ненависти эсэсовца. Фашистская чёрная шкура выглядела такой прочной, да и вообще, она не думала, что в человеческое тело так легко воткнуть железку. Но один злой удар — и сколько ослепительно-красной крови, яркой, почти светящейся на белых манжетах и холёных руках.

На исходе первой недели заключения Дана всё-таки решилась задать приносившей еду надзирательнице мучительно-неотвязный вопрос.

— Скажите, а доктор Штернберг — он придёт?

Надзирательница глянула на Дану через окошко двери так, будто увидела говорящее полено.

— Капут доктору Штернбергу, — пробурчала она.

Дана вздрогнула, хотя ещё даже не уяснила до конца сути услышанного.

— Как?..

Окошко захлопнулось. Дане показалось, будто нечто невидимое обрушилось на неё сверху, вдавливая в каменный пол. Прежде никогда такого не бывало — она ненавидела гадов, она убивала гадов одним лишь желанием убить и чувствовала облегчение: ну вот, ещё одним меньше. А тут — хотелось лечь и сдохнуть. Что же это такое, в панике думала она, фашиста ей, что ли, жалко? Да нет, не фашиста — рассказов мудрёных жалко, лестного внимания, похвал, диковинных рук в перстнях, тихого смешка, мягкого голоса, красивого почерка. Раньше всё это было — а теперь этого нет. Из-за неё.

Дана перестала считать дни. Сутки напролёт неподвижно лежала лицом к стене. К еде она больше не притрагивалась.

В какой-то момент дверь отворилась, в камеру зашли две надзирательницы, сдёрнули Дану с нар и под руки поволокли, совершенно ко всему безучастную, куда-то по длинному коридору. Втолкнули в холодную душевую и сказали, что у неё есть десять минут на то, чтобы привести себя в порядок. От слабости Дана так долго возилась, что эсэсовки в конце концов вытащили её из-под душа, тычками заставили одеться и повели прочь из подвала, куда-то вверх по лестнице.

Штахельберг

29 марта 1944 года

Франц ввёл в кабинет арестантку. Ему очень захотелось грубо толкнуть её в спину, прежде чем закрыть за ней дверь, — Штернберг почувствовал, — но Франц себе этого не позволил. Хотя со дня того происшествия в парке записал девчонку в личные враги.

Девица сделала несколько неуверенных шагов и остановилась — как всегда, низко опустив голову. Штернберг не видел её почти полмесяца; впрочем, он и сейчас не особенно желал её видеть. Вызвал, пожалуй, лишь затем, чтобы убедиться напоследок: вот ещё одна его полнейшая неудача. Штернберг осторожно откинулся на спинку кресла, стараясь не потревожить рану. Он чувствовал себя больным — и даже не столько из-за этого идиотского ранения. Пока он валялся в госпитале, в школу «Цет» заявилась комиссия во главе с Мёльдерсом. По-видимому, этот бесцеремонный визит был своеобразной местью за регулярные обращения Штернберга напрямую к шефу СС, что, в сущности, было грубым нарушением субординации. Приезжие проэкзаменовали всех курсантов, двух бывших заключённых подвергли порке за «нарушение дисциплины» (тогда как телесные наказания были строжайше запрещены Штернбергом), разругались с преподавателями, не желавшими ничего предпринимать в отсутствие хозяина школы, — однако результатом всего этого был не очередной донос Гиммлеру, как следовало ожидать, а заявка на двадцать экстрасенсов из числа бывших узников, без имён, но с указанием специальностей. Бывшие заключённые, видите ли, были лучше курсантов-эсэсовцев. Они действительно были лучше. Штернберга просто тошнило от ярости. И ещё этот чёртов разговор с рейхсфюрером — насчёт Зонненштайна, разумеется (Штернберг явился на приём к шефу ценой вновь открывшегося кровотечения, лишь бы только развеять слухи об опасном ранении и не дать повод заподозрить себя в преступных просчётах при наборе курсантов). От одной мысли о капище левый бок наливался свинцовой болью. Зеркала внушали ужас. Кажется, с ними всё было кончено.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});