Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Фридман тешится идеей, что еще не решил, быть ли ему музыкантом, — как будто эти колебания стирают с его чела позорное клеймо человека, зарабатывающего своими чувствами. Есть в этом и какой-то непредумышленный обман. Он грешит и кается вволю, как развратник, что наслаждается и развратом, и чистым чувством вины. Обжирается сладостями и рыдает над голодающими в Азии детьми. Если бы тут не было изрядной доли наивности, он был бы мне просто противен. Ненавижу святош. В аппарате любой партии их полным-полно. Они делаются чистосердечными приспешниками деспотов. И в ЧК, говорят, такие встречаются. Жалеют весь мир и измываются над людьми. Но Фридман, с его тонкой душой, наверняка испугается жестокости.

Год в Палестине

Радостные вести из Германии. Адвокат, недавно оттуда приехавший, рассказывает о смене вех в нацистской партии. Умеренная группировка Геринга, Гиммлера и Гейдриха победила радикалов. Снято с постов несколько высших офицеров армии, а еврейские дела изъяты из ведения Геббельса. В министерстве иностранных дел понимают, какой ущерб наносят крайние меры репутации Германии. По мнению Хильды, это положительное явление. Новая троица интересуется имуществом и будет поощрять эмиграцию. Геббельс, боровшийся с влиянием еврейского духа на германскую культуру, имуществом бы не довольствовался. Ему подавай души.

Мои родственники не пострадали. Большинство ведь происходят от смешанных браков, и потому их богатство не колет глаза. После того, как исчезла черная овца, то бишь я, остальных членов семьи оставили в покое. Положение их не блестящее, но они не жалуются. Письма от них становятся все более неясными, как и письма жены Розендорфа. Похоже, она хочет порвать с ним, чтобы облегчить участь дочки.

Вчера Розендорф дал сольный концерт из произведений Баха. Он разом перенес меня в догитлеровскую Германию. Бах выражает другую Германию, не ту, что сформировалась под влиянием лютеранства. Он, правда, воздал церкви церковное, но он все же не принадлежит к национальной традиции. Я не замечаю у Баха никаких различий между культурой, опирающейся на первобытные силы коллективного подсознания, и цивилизацией, представляющей собою учреждения и средства, созданные человеческим обществом. Бах выражает исконную немецкость, которая, несмотря ни на что, стремится вперед. Вдохновение он черпает из организованной структуры, им самим созданной, — рациональная музыка, оставляющая пристойное жизненное пространство страстям.

Понять Баха-музыканта свыше моих сил. Как будто нет никакой связи между ним и житейским Бахом, серым провинциальным торговцем, отличавшимся грубым юмором. В письме домашним он жалуется на погоду: ясное небо и мягкая зима наносят ущерб заработкам — старики не торопятся умирать.

(Исследования, посвященные личной жизни великих людей, ничему не учат. Но и исследование самого произведения не научит творить. Подражать можно только посредственностям. Ведь высокая музыка не штампует знакомых переживаний. В своих выкристаллизованных формах она выплавляет переживания, которым нет названия. Она нанизывает на нить времени безымянные ощущения. Чувства, названные по имени, не нуждаются в музыке, они ищут слов.)

На следующий день

Просто музыку я воспринимаю как принужденное соединение одного звука с другим. Немецкая музыка льется словно сама собой. Каждый звук рождается из предыдущего и наследует ему, когда настает его черед. Ты встречаешься с ними, как со знакомыми, имена которых позабыл. Будто знакомое лицо на улице: рука тянется приподнять шляпу, но как же, черт побери, его зовут?!

Был у меня дядюшка, приехавший в Германию из Польши. Музыка была весьма далека от его сознания, но он заставлял себя слушать немецкую музыку, дабы сойти в Германии за своего. Слушая поздние квартеты Бетховена, он отбывал срок наказания за свой еврейский материализм. Вступительный экзамен, открывавший двери в закрытый клуб культурного общества, состоял в том, чтобы удержать глаза раскрытыми в течение сорока длинных, как вечность, минут.

Слушая немецкую музыку, я слышу немецкие слова. Слышу раздраженное шамканье Бетховена, восстающего против того, что порядку жизни, при котором награда обещана побежденным, придают ореол святости. Слышу, как скрипит он зубами, глядя на шествие царедворцев в придворных мундирах и распутниц в роскошных нарядах, идущих из музыкального салона в чайную комнату с выражением шутливой скуки на лицах — только этого он и добился, пытаясь их разозлить.

Я возобновил занятия английским, но никогда не буду чувствовать себя дома в англосаксонской культуре. Я неисправимый немец. По словам Хильды, даже моя походка подчинена правилам немецкой грамматики. Расстояние, которое можно пройти за один шаг, я прохожу за два.

Писатель без языка подобен скопцу в гареме. Он может, в лучшем случае, улыбаться жизни. Да и на то нет у него охоты. Какой прок ему от билета на утопию? Там не говорят на его языке.

Я погружен в море звуков, как человек, что лежит на спине в спокойном море, а в ушах у него шум отдаленной грозы. Концентрация на технических подробностях музыки защищает от отдаления. Уравновешенные факты преисполняют душу твою радостью и скорбью.

Страдания предшественников отмеряются, согласно нашему аппетиту, порциями отчаяния и надежды. За сто лет до того, как я родился, слуга при дворе принца, все образование которого укладывается нынче в голове двенадцатилетнего ребенка, знал точную дозировку боли и отрады, задумчивости и радости бытия, прощения и гнева — ту дозировку, что наполняет мою душу безграничным счастьем. Как умудрились эти, так мало знавшие люди передать будущим поколениям чудесный рецепт примирения с жизнью в рамках сонаты: allegro, все — неброская радость; argo[89], тешащееся печальными мыслями; скерцо — смеющаяся маска; виваче, обновляющее юность средствами жизнерадостных провинциальных зрелищ; русские, польские, венгерские, турецкие танцы, какими невежественные крестьяне праздновали кругооборот в жизни природы, которая в те времена была еще более жестока, чем люди.

Несомненно, что есть связь между чувством ритма и свойствами характера. Не оправдана только попытка накрепко вбить его гвоздями.

Я вижу ясную связь между неслышным пианиссимо Розендорфа — звук, парящий в вышних мирах, как дыхание замечтавшегося ребенка, — и его умением оторваться от времени и пространства, от себя самого, чтобы отдаться музыке, словно она не род развлечения, а освободительное деяние или, по меньшей мере, опасная операция. Точно так же есть связь между тем, как тщательно соблюдает Эва, ненавидящая всякое «сало», метрономическую точность ритма, — и ее сдержанным отношением к людям. Устойчивый ритм словно защищает ее право на обособленность. Быть может, она опасается, что изменения ритма как бы свидетельствуют о необузданности чувств.

Впрочем, моя книга не будет заниматься диагностикой таких связей и определением их природы. В ней будут просто изложены факты, а читателю предлагается делать выводы самому. Если бы я был художником, то наверняка удовольствовался бы красочными пятнами, а не стал бы обводить фигуры четким контуром.

Кстати, композиторам, писавшим на своих сочинениях точный метрономический ритм: четверть = X, не хватало чувства истории. Ритм жизни меняется от поколения к поколению. Лишь в восемнадцатом веке еще можно было верить, что ничего не изменится. Все тогда происходило в темпе диктанта. Одежда была тяжелой, перемены нерезки, а мысли гуляли лениво, как домовладельцы в южном Тель-Авиве, что по субботам выходят после обеда на улицу в полосатых пижамах. Мысли нашего современника, слушающего выпуск новостей, пробегают расстояние от Нанкина до Берлина со скоростью света.

31.12.37

Еще год прошел. По расчетам одного моего друга-оптимиста, в 1938 году Гитлер будет не более чем темой урока истории. Боюсь, мы лишь в начале этого урока. Только что раздался звонок.

Разговор с Эвой. Эта женщина боится друзей больше, чем врагов. Любое острое словцо настораживает ее, словно в этом есть попытка прорваться в область ее «я». Мне надо быть поосторожней с юмором, направленности которого она не понимает, если я хочу считаться ее другом. А хочу ли я этого? Любовные ласки с женщиной, лишенной юмора, похожи на участие в религиозном обряде.

Эва приговаривает себя к пожизненному заключению в мраморной статуе светло-оливкового цвета. За какой грех? А она не желает даже подружиться с тюремщиками. Может, она страшится, что если рассмеется в голос, в ее теле пробудятся все черти, какие в нем заключены.

Музыка защищает ее от жизни. Она для Эвы вместо чешуйчатой брони, что надевали ее предки, отправляясь на войну. Бесконечные упражнения оберегают ее внутреннюю независимость. Ее не встретишь в кафе на берегу моря среди молодых писателей, актеров и поэтов. Художники должны обладать способностью растрачивать время, это самое дорогое свое достояние. Эва живет в замкнутом круге: оркестр, квартет, Марта, немногочисленные ученики, которых она учит с присущей ей строгостью. Трудно поверить, чтобы такая женщина растрачивала ночи на сон. Но она, видно, стережет свое добро для себя. Ей все равно, что ей издали поклоняются, хотя она бы предпочла, чтобы восхищались не ее грудью, а ее игрой. Тот, кто попытается к ней приблизиться, обожжется ее холодом. Характер не позволяет ей наслаждаться той степенью свободы, которую может позволить себе тот, кого природа наделила столь великолепным телом. Быть может, тут есть надменность избалованной женщины. А может, и просто скупость. Любовный опыт научил ее, что занятие это представляет собой простой товарообмен. Нельзя получить, не отдавая. А эта красивая девочка, квохчущая над своими куклами, так и не научилась отдавать.