Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Я продолжаю.

После каждого сражения на судах перевозят раненых; от этих перевозок нас бросает в дрожь. Я приведу только те цифры, которые мне известны, а я не знаю и десятой доли всех данных: четыреста раненых на «Панаме», четыреста сорок девять на «Коломбо», тащившем за собой на буксире два судна, тоже груженных ранеными, о численности которых у меня нет сведений; далее — четыреста семьдесят человек на «Вулкане», полторы тысячи на «Кенгуру». Людей, раненных в Крыму, перевязывают в Константинополе. Двести морских миль — неделя от ранения до перевязки. В пути, на море, запущенные раны становятся ужасными. Изувеченные люди, которых на корабле оставляют без врачебной помощи, без всякого ухода, лежат вповалку и видят своими глазами, как черви, зловещие обитатели могил, выползают из их разорванных ног, из вдавленных ребер, из расколотых черепов, из развороченных внутренностей; и среди этой жуткой кишащей нечисти раненые гниют заживо, прежде чем испустить дух в смрадных трюмах госпитальных судов, в этих огромных общих могилах, битком набитых умирающими, которых пожирают черви.

Я ничуть не преувеличиваю. Вот английские газеты — газеты, поддерживающие министерство. Прочтите сами. (Оратор потрясает связкой газет.) Да, повторяю, в пути — никакой помощи. Четыре хирурга на «Вулкане», четыре на «Коломбо» — это на девятьсот девятнадцать умирающих.

Что до турок, им вообще не делают перевязок. Пусть обходятся как могут!

Да, я знаю — я отъявленный демагог, жаждущий крови, но я предпочел бы, чтобы в Булонском лагере было меньше ящиков с освященными образками, а в крымских лагерях больше врачей.

Я продолжаю.

В Европе, в Англии, во Франции — война ужасающим образом даст себя знать. Банкротства следуют за банкротствами, вся деловая жизнь замерла, торговля при последнем издыхании, промышленность гибнет. Безумства войны становятся явными, трофеи предъявляют счет. Если вычислить стоимость одних только операций на Балтийском море, то окажется, что каждый из двух тысяч русских пленных, вывезенных из Бомарзунда, обошелся Франции и Англии в триста тридцать шесть тысяч франков. Во Франции — нищета. Чтобы уплатить налоги, крестьянин продает свою корову; чтобы питать войну, он отдает в солдаты своего сына, плоть от плоти своей! Как этот солдат называется, вы знаете, — имя ему дал дядя Луи Бонапарта. Каждый режим видит человека под своим углом зрения. Республика говорит: плоть от плоти народа. Империя говорит: пушечное мясо.

Голод довершает нищету. Воюют с Россией, поэтому привоз зерна из Одессы прекратился и не хватает хлеба. В народе под пеплом тлеет мятежный дух Бюзансе; искры его вспыхивают то здесь, то там. В Булони — голодный бунт, подавленный жандармами; в Сен-Брие женщины, дойдя до отчаяния, рвут на себе волосы, ножницами вспарывают кули с зерном. Один рекрутский набор следует за другим, один заем — за другим. В нынешнем году взяли в солдаты сто сорок тысяч человек, и это лишь начало! Вслед за полками в бездонной пропасти гибнут миллионы франков. Кредит тонет вместе с кораблями. Вот каково положение вещей.

Все это идет от Второго декабря.

Мы, изгнанники, чьи сердца обливаются кровью при мысли о всех ранах нашей родины и о всех страданиях человечества, мы с возрастающей тревогой взираем на это страшное положение. Так будем же твердить, повторять, вопить, пусть весь мир знает и отныне уже не забудет; я сейчас доказал это с фактами в руках, это непреложная истина, история подтвердит ее, и никто, решительно никто, кто бы он ни был, не сможет это опровергнуть — все идет от Второго декабря.

Отбросьте интригу, именуемую спором о святых местах, отбросьте ключ, отбросьте блажь миропомазания, отбросьте подарок папе, отбросьте Второе декабря, отбросьте господина Бонапарта — и нет более Восточной войны!

Да, два флота, самые мощные, какие только есть во всем мире, унижены, разгромлены; да, храбрая английская кавалерия истреблена; да, эти горные львы, шотландцы в серых мундирах, да, наши зуавы, наши спаги, наши венсенские стрелки, наши несравненные, невозместимые африканские полки изрублены, искрошены, уничтожены; да, эти ни в чем не повинные народы — наши братья, ибо нет для нас чужеземцев — перебиты; да, среди множества других принесены в жертву старый генерал Кэткарт и молодой капитан Нолэн, гордость английского офицерства; да, клочья мозга и внутренностей, вырванные шрапнелью и раскиданные во все стороны, висят в кустарнике вблизи Балаклавы, прилипают к стенам Севастополя; да, ночью поля сражений, усеянные умирающими, воют, как дикие звери; да, после побоища луна освещает страшную инкерманскую бойню, где среди мертвецов блуждают, с фонарем в руках, женщины, разыскивая своих мужей и братьев, совсем как те, другие женщины, которые три года назад, в ночь с 4 на 5 декабря, осматривали один за другим трупы, лежавшие на бульваре Монмартр; да, эти бедствия захлестнули Европу; да, эта кровь, вся эта кровь льется в Крыму; да, эти вдовы плачут, да, эти матери ломают руки, потому что господину Бонапарту, убийце Парижа, угодно, чтобы миропомазание над ним совершил и на царство его благословил господин Мастаи, душитель Рима!

А теперь — призадумаемся минуту-другую, благо есть над чем.

Бесспорно, если среди отважных французских полков, которые плечом к плечу с храбрыми английскими войсками сражаются под Севастополем со всей русской армией, если среди этих отважных воинов есть кое-кто из малодушных солдат, которые в декабре 1851 года, обманутые бесчестными генералами, повиновались злодейским приказам тех, кто устроил западню, — то при одной мысли об этом глаза наши туманятся слезами, наши честные французские сердца обливаются кровью; ведь это — сыновья крестьян, сыновья рабочих; мы молим о милосердии к ним, мы говорим: их опоили, они были слепы, были невежественны, они не знали, что делают; и, воздевая руки к небу, мы умоляем его сжалиться над этими несчастными. Солдат подобен ребенку: энтузиазм делает его героем, пассивное повиновение может сделать его бандитом; когда он герой — славу у него воруют другие; так пусть же, когда он бандит, его вина тоже падет на других!

Да, перед лицом таинственного возмездия, ныне начавшегося, мы взываем: боже, пощади солдат, — а с начальниками поступи по своей воле!

Да, изгнанники, предоставим отмщение судье. Смотрите! Восточная война — я сейчас напомнил вам об этом — не что иное, как все то же Второе декабря, шаг за шагом, от превращения к превращению дошедшее до своего логического конца — европейского пожара. Головокружительные глубины искупления! Второе декабря обратилось против самого себя, и теперь, после того как оно убивало наших соратников, расправляется со своими собственными приверженцами. Три года назад Второе декабря называлось государственным переворотом и убило Бодена; сегодня оно называется Восточной войной и умерщвляет Сент-Арно. Пуля, в ночь на 5 декабря, по приказу Лурмеля, сразившая перед Монторгейльской баррикадой Дюссу, — эта пуля, повинуясь неведомому грозному закону, делает во мраке рикошет и настигает Лурмеля в Крыму. Все это совершается помимо нас. Это зловещий блеск молнии, это удар, разящий из мрака, это десница божья.

Справедливость — теорема; возмездие непоколебимо, как постулаты Эвклида. Преступление имеет свои углы падения и свои углы отражения, и нас, людей, пронизывает трепет, когда во мраке судеб человеческих мы смутно различаем линии и фигуры той грандиозной геометрии, которую толпа именует случаем, а мыслители — провидением.

Отмечу мимоходом, в виде курьеза, что ключ оказался бесполезным. Видя, что Австрия колеблется, и к тому же, вероятно, чуя близкое падение, папа продолжает пятиться от господина Бонапарта. Тот не хочет скатиться от господина Мастаи к господину Сибуру, — отсюда следует, что корона еще не возложена папой на его голову и возложена не будет, ибо сквозь все это слышится грозный смех провидения.

Граждане! Я обрисовал вам положение. Теперь — этим я хочу закончить, и это снова приводит меня к основному предмету нашего торжественного собрания: какой найти выход из этого положения, столь трудного для обеих великих наций, столь грозного для них, ибо для Англии на карте стоят ее торговля и ее владения на Востоке, а для Франции — ее честь и ее жизнь? У Франции есть выход: освободить себя, рассеять кошмар, сбросить империю, навалившуюся ей на грудь, и своим освобождением снова достичь победы, могущества, главенства. У Англии есть другой путь — кончить тем, с чего ей следовало начать: отныне наносить царю удары не в каблук его сапога, как она делает сейчас, а в самое сердце, то есть поднять Польшу. Здесь, на этом же месте, ровно год назад я, как вы помните, дал Англии этот совет. По этому поводу газеты, поддерживающие английский кабинет, назвали меня «оратором, увлекающимся химерами»; а теперь события подтверждают то, что я говорил. Война в Крыму вызывает у царя улыбку, война в Польше привела бы его в трепет. Но война в Польше — уж не революция ли это? Без сомнения. Но какое это имеет значение для Англии, для великой древней Англии? Там царит свобода — значит, нечего бояться революций. Да, но так как господин Бонапарт олицетворяет собой деспотизм, он-то боится революций, и он на это не пойдет! Следовательно, не кому иному, как господину Бонапарту и его личному страху перед революциями приносит Англия в жертву свои армии, свой флот, свои финансы, свое будущее, Индию, Восток, все свои интересы. Разве не был я прав, когда два месяца назад сказал, что для Англии союз с господином Бонапартом означает не только моральный ущерб, но и катастрофу?