Медный гусь - Евгений Немец

Стрелец готов уже было развернуться и со всех ног улепетывать, бежать на поляну, к спасительному лику Иисуса на пресвитерском складне, но тут что-то ухнуло прямо ему в ухо, да так неожиданно, что Васька шарахнулся, о корень споткнулся, бухнулся в глубокий мох, как в болото, выронил факел, забарахтался. Вскочив, стрелец схватил спасительный факел, по сторонам оглянулся. Никого. Сердце у него бешено колотилось, глаза пот заливал.

— Господь — Пастырь мой, — забормотал Василий новую молитву, голос его дрожал. — Он направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной!..

Пронзительный вой плетью Ваське по ушам стеганул. Вокруг запрыгали парные желтые огоньки — то ли оборотни-перевертыши, то ли чудь белоглазая. Над головой стрельца нарастал низкий гул, закручивался вихрем воздух. Ветви вокруг затрепетали, зашуршали, зашипели. А вихри — это чертей колесницы, так Игнат Недоля сказывал. Помнил Василий, как вихрь на Оби нягань сотворил, как Семена с Игнатом мутная вода поглотила, как гребли из последних сил, моля Господа, чтоб струг с якоря не сорвался.

Васька упал на колени, вцепившись в древко факела, как в рукоять меча, сжался, зажмурился, чтобы не видеть, как мертвенно-белые лапы вогульских демонов рвать его будут.

— Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих! — в отчаянии кричал он. — Умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена! Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни! Не убоюсь я зла! Не убоюсь я зла! Не убоюсь я зла!..

Гул стих прежде, чем Василий дочитал псалом, но стрелец еще долго стоял на коленях, сжавшись, боясь глаза открыть. Сердце его колотилось так, что в висках боль пульсировала, перед глазами расплывались алые пятна. Но вскоре он сообразил, что нечисть отступила. А в том, что это была нечистая сила, Василий не сомневался. Собравшись с духом, стрелец приоткрыл веки.

Горящие глаза вурдалаков пропали, тайга замерла в тишине. Факел зашипел и погас, хилая струйка дыма от него начертила в воздухе замысловатый символ, но и он скоро растаял, растворился.

— Прав был Игнат, — пробормотал Васька. — Черти в эту ночь из нор выползают, и только молитвой от них спастись можно. Спасибо тебе, добрый товарищ, снова выручил, век помнить буду.

Стрелец полез в карман за огнивом, чтобы факел поджечь, но так его и не достал. Прямо перед собой, метрах в десяти, он увидел крохотный огонек, будто свеча горела в безветрии. Огонек светился невиданной белизной, он был такой чистый и невинный, что у Василия сердце защемило, словно сам Господь ему улыбнулся. Васька потянулся к нему, двинулся, краем сознания понимая, что бредет сквозь заросли папоротника.

— Огнецвет… — выдохнул стрелец, не имея сил оторвать от огонька глаза.

Где-то в глубине сознания вяло шевельнулась мысль о ведьмовской свече и необходимости чтения заговоров против демонов-обережников, и почему-то вспомнилась собака, образ которой явился Ваське, когда он с Игнатом переполох выливал. Но Василий настолько был зачарован ангельской красотой цветка, что тревожные воспоминания погасли раньше, чем обрели форму мыслей.

— Укажи мне дорогу к сокровищам, — бормотал он, блаженно улыбаясь. — Где шаманы доспех Ермака схоронили?

Огонек вдруг дрогнул, покачнулся, а потом из него ударил в сторону тонкий, как спица, и ослепительный, как молния, луч, так что Васька даже ослеп на мгновение. Медленно поднявшись, стрелец как во сне побрел в сторону, указанную лучом.

Василий не мог сказать, как долго он шел. Его сердце переполняла беспричинная радость, предвкушение счастья, словно божественная благодать на него снизошла, и ни для каких мыслей места в голове не осталось. Луч бежал впереди, и тайга расступалась. Костлявые пни и гнилые деревины не валились под ноги, кусты не драли одежду, ветви по щекам не хлестали. А потом лес начал светлеть, светлеть и вскоре окончился берегом речушки, воды которой искрились серебром, как рыбья чешуя. Над тайгой висело ослепительное солнце, огненно-белое, а по верхушкам деревьев на другом берегу стелился ветерок, и по кронам лениво катались мягкие волны.

«Как это я не заметил, как день наступил?» — удивился стрелец.

В утреннем свете луч-проводник стал едва различим. Он указывал на старую разлапистую березу у берега, но дальше терялся окончательно. Стрелец подошел к дереву, огляделся. По левую руку колыхались заросли иван-чая, подмигивая проклюнувшимися глазками первых цветочков. А дальше, над зарослями кипрея, торчала макушка юрты, крытая лосиными шкурами. Там же струился легкий дымок от костра.

Продравшись сквозь заросли иван-чая, стрелец вышел к уютной полянке, со всех сторон огражденной молодыми березками, как забором. В центре возвышалась юрта, в свете солнца лосиные шкуры на ней лоснились, блестели. Рядом на вялых углях прела-подрумянивалась тушка куропатки, источая манящий аромат. Под ложечкой у Васьки Лиса засосало.

Подол юрты откинулся, и навстречу гостю вышла девушка, то ли вогулка, то ли остячка, — Васька не умел их отличить. Не выказывая ни страха, ни удивления, хозяйка поляны приблизилась к гостю и замерла перед ним на расстоянии вытянутой руки, так что стрелец даже почуял ее дыхание. Оно пахло диким медом и можжевельником.

«Вот так клад! — пронеслось в голове ошарашенного стрельца. — Искал золото, а нашел девку-красавицу! Да не просто красавицу — местную княжну, не меньше!..»

Черные волосы девушки искрились на солнце, текли-струились по плечам и грудям, доставая до пояса. На очелье из оленьей кожи висели золотые и серебряные зверушки. Смуглое лицо с широкими скулами и узким подбородком, казалось, было выточено из мрамора. Розовые, как цветок иван-чая, губы сочились сахарной влагой. Чуть раскосые зеленые глаза смотрели спокойно, заинтересованно.

Одета девушка была в белую рубаху дорогого сукна, богато расшитую по вороту, рукавам и обшлагу мехами соболя и красной лисицы. Ткань не скрывала притягательные формы женского тела. Крепкие груди выпирали, нахально торчали соски. Все в юной хозяйке было правильно, гармонично и законченно, но эта гармония была не русской, не той, к которой привык глаз православного. В девушке угадывалось что-то дикое, даже звериное, чего Василий никогда раньше не видел, не ощущал, а потому еще сильнее к запретному тянулся.

— Здравствуй, роша-урт, — сказала девушка; голос у нее оказался низкий, бархатный.

— И тебе не хворать… красавица, — отозвался Васька, чувствуя, что голос его подводит.

— Как твое имя?