Самое Тихое Время Города - Екатерина Кинн

Значит, многомерность, которую он временами видит, – не бред? Не его выдумка? Это существует на самом деле? И по ней, наверное, даже можно ходить?

Да, конечно! Они же бежали с Викой именно по такой Москве!

Но почему раньше такого не бывало? Что это было? Случайность?

Или… кто-то пропустил их? Раскрыл границы?

Он снова бросился к тетради.

Чтение продвигалось медленно, поскольку Андрей принялся бешено рыться в книгах, пытаясь уловить ассоциации автора. Видно было, что тот писал для себя, полно было сокращенных заметок, отсылок к разным авторам, половины которых он и не знал. Хорошо, что тетя Поля была большой книгочейкой и собрала хорошую библиотеку. Чем больше он читал, тем сильнее проникался идеями автора коричневой тетрадки, писавшего старомодным почерком с ятями и фитами.

В конце концов, только дураки не верят собственным глазам, как в американских триллерах средней руки, где тупость окружающих – непременный фон для подвигов проницательного героя. А Андрей черный лимузин видел своими глазами, и не раз.

И был в его жизни «женский Шаолинь», со светящимся скринсейвером в виде фигур Лиссажу и с ведьмовскими экзерсисами под неумолкающий щебет Лизы, Лены и Леси, с молчаливым одобрением зеленоглазой Людмилы. И Витькин рассказ после майского выезда на фест «Гнездовья ветров» – о призрачной собаке, о растаявших «терминаторах» и парне из ниоткуда…

«То были пузыри земли…»

Записи в тетрадке не ограничивались только временами довоенными. Фомины, пусть и застрявшие между жизнью и смертью, имели доступ к информации. Может, старая радиотарелка на стене вещала голосами нынешних программ, может. Вика приносила газеты? Спросить бы.

«…Следя за нынешними событиями и нашим нынешним положением, не могу я не заметить усиления материальных проявлений определенных мифов. Массовое сознание – страшная сила. И миф о кровавой гэбне, самый страшный для моей семьи, выращивается на сей унавоженной почве, и поливается, и лелеется. Но кем? Кто сидит и где, кто направляет массовое сознание? И зачем ему? И есть ли способ ему противостоять?

И почему это вижу и понимаю я, мертвый, а не живые?

Я начинаю верить в существование дьявола.

Но я еще не готов поверить в Бога…»

И вот тетрадь закончилась.

Стояла глубокая ночь. Голова переполнилась. Глаза устали, а спать совсем не хотелось. За окном горел бледный фонарь, свет отражался в узком прямоугольнике зеркала и словно концентрировался в ониксовом кубке. Он светился сам.

«Если все так, если наши мечтания и мысли где-то обретают жизнь, то, значит, далеко-далеко есть и Грааль. Чем бы он ни был на самом деле, за сотни лет о нем привыкли думать как о чаше. А что в той чаше?»

Андрей поднялся, подошел к серванту.

Капля крови, упавшая в сосуд, стала светом, чистым, первозданным, еще не оскверненным. Светом, который для грешного взора ослепителен… Какова Чаша – кто знает? Но если вдруг удастся создать ее образ, написать Грааль, то где-то он станет именно таким… настоящим?

А зачем, черт побери?

А потому что надо.

Андрей почему-то знал, что надо. Вряд ли получится… Но разве это повод не попытаться, особенно если в груди болит от ПОТРЕБНОСТИ написать Грааль?

И тогда Грааль проглянет с холста, проявится из той высшей реальности, в которой он пребывает…

И можно будет отправиться к нему, и найти, и просить…

Просить о Вике. О ее родителях и сестренке.

– Но я ведь не потому хотел его написать. Я всегда этого хотел, – пробормотал Андрей, словно оправдываясь перед кем-то. – Я только сейчас понял. Когда Вика…

Понял, почему уже трижды пришлось начинать заново. Почему видение не желает ложиться на холст. Чье сердце не истекает кровью незримой раны, тот не познает Грааля. И не дано этого было несостоявшемуся архитектору, посредственному пейзажисту и среднему дизайнеру Андрею Соколову, пока осенним днем любовь-охотница не выскочила из-за угла и не поразила его в самое сердце своим ясеневым копьем.

В центре Москвы остались еще полузаброшенные дома, до которых почему-то не дошли руки ни у «новых русских», ни у мэрии, ни у кого бы там ни было еще. Ютятся там какие-нибудь вымирающие организации, конторы с километровыми аббревиатурами, клубы или кишащие крысами, тараканами и призраками коммуналки. А если дом уже расселен, то одни призраки да бомжи. Судьба таких домов в любом случае незавидна. Либо снесут, либо выпотрошат и набьют евроначинкой. И призракам станет жить негде. И поселится в этих домах пустота. А дома уйдут, погрузятся в другую Москву, и ничто больше не будет связывать этот кусочек Москвы с ушедшей в другие измерения. И постепенно эта Москва оторвется, как изъеденный до кружевных прожилок прошлогодний лист, и унесет ее в никуда…

Один такой нелепый, но еще живой пока дом стоит в Кадашевском переулке под номером девять. Напоминает он чудовище Франкенштейна, потому как слеплен из совершенно различных частей – одна, стоящая торцом к переулку, явно помнит не один век, если судить по тому, как глубоко ушел в землю первый этаж. Вторая, которая тянется вдоль переулка, – порождение годов двадцатых. Потом, годах, видимо, в сороковых, достроили еще блок. В чистом же дворике сидит каменный тоскливый бульдог, какой-то зеленоватый и удивительно напоминающий монструозную жабу из рассказов Говарда или Лавкрафта. Каких годов рождения эта псожаба – кто знает?

Место тут нежилое, и поздним вечером улицы темны, пусты и пугающи. Но в тот вечер, один из вечеров начала лета, в переулке было необычно людно, хотя не все, кто входил в этот странный дом, были людьми. Загадочные визитеры входили во двор, проходили мимо немой псожабы, поднимались по небольшой лесенке к чугунной арочной двери справа от огромного конструктивистского окна и исчезали в недрах дома.

Правда, некому было взирать на это странное зрелище. Разве что какой-то алкаш с огромным косматым ньюфом болтался по молчаливому темному переулку, бормоча что-то под нос.

Гости входили в чугунную дверь и неожиданно попадали в уютный коридор, пахнущий воском и старым деревом, а затем – в гостиную, залитую светом толстых белых восковых свечей. В центре комнаты, обтянутой темно-синим с золотыми цветами шелком, стоял огромный дубовый стол, окруженный тяжелыми креслами с обивкой в цвет стен. Тяжелые шторы синего бархата завешивали окна – кроме одного, выходившего в цветущий сад под полной луной. И свет ее был таким ярким, что свечи были просто не нужны. Наверное, их зажгли просто так, для красоты, потому что они и вправду были красивы. А вот в темном зеркале напротив окна луна не отражалась, и было оно подобно бездонному колодцу, потому что в нем тонули без следа отражения половины присутствующих. А были это вроде бы люди разного возраста, пола и исторической принадлежности (если так можно сказать), большой чау-чау, белая сова, драный рыжий кот с татуировкой на брюхе, две крупные вороны, крысы – серая, черная и бурая, державшиеся подчеркнуто независимо друг от друга, прозрачная девушка без тени в белом платье невесты и отдельная тень, непонятно чья. В кресле у самого окна сидела девушка с русыми волосами, стянутыми в хвостик, а на подлокотнике восседал великолепный сиамский кот.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});