Константин Павлович - Майя Кучерская

Мария.

Обнимаю дорогую Жаннетт, пусть она разделит с нами наше горе»{378}.

* * *

Дело было за малым — император и самодержец Всероссийский должен был признать себя таковым. Николай Павлович и Мария Федоровна прямо давали понять Константину Павловичу, что все прежние договоренности дезавуированы, что его брак с княгиней Лович не может служить препятствием к царствованию, что порядок в столице хрупок — поэтому они ждут его, ждут!

Дорога в польскую столицу занимала около недели, курьер укладывался в шесть суток. Всю эту неделю Николай и императрица протомились в неизвестности. 3 декабря из Варшавы приехал Михаил Павлович с письмами от Константина, которые не оставляли сомнений в твердости его намерений, однако цесаревич писал их, еще не зная, что войско и чиновники ему уже присягнули. Поклявшаяся в верности Россия простиралась у ног Константина. Как знать, не дрогнет ли новый государь, не пожелает ли всё же взойти на престол?

Оставалось ждать известий от курьеров, уже увезших в Варшаву и сообщение о присяге, и слезные просьбы приехать «хотя бы ради матушки». Очевидно было, что Константин скорее всего подтвердит свое отречение и, значит, понадобится вторая присяга. Но как объяснить ее необходимость народу? Как избежать разговоров, толков и, главное, пролития крови? «Всё, впрочем, могло бы еще поправиться и получить оборот более благоприятный, если бы цесаревич сам приехал в Петербург, и только упорство его оставаться в Варшаве будет причиной несчастий, которых возможности я не отвергаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый и паду жертвой», — заметил Николай Михаилу Павловичу в те дни{379}.

После беседы с Михаилом Павловичем 3 декабря Николай написал Константину снова, длинно, подробно, заверяя его в своей верности, преданности, а вместе с тем испрашивая окончательное решение своей участи. «Теперь же, с душою чистой перед вами, моим государем, перед Богом, моим Спасителем, и пред этим ангелом, в отношении которого я связан был этим долгом, этою обязанностью — найдите, какое хотите, слово: я чувствую это, но не могу выразить, — теперь я спокойно и безропотно подчиняюсь вашей воле и повторяю вам свою клятву пред Богом исполнить вашу волю, как бы тяжела для меня она ни была. Больше ничего не могу вам сказать; я исповедался пред вами, как перед самим Всевышним». И снова: «Приезжайте, ради Бога»{380}. И опять поскакал в Варшаву фельдъегерь.

Явись цесаревич народу, заяви лично о том, что отказывается от престола добровольно, — соблазн усомниться в законности действий царской фамилии стал бы заметно меньше. Но Константин в Петербург не ехал.

Слухи

«В Курске, Орле и частью в Москве не верят и по сей час, чтоб письма от цесаревича были неподдельны и что он не отрекся от трона, но отдален; в Курске… жалели о государе, но плакать стали о Константине, коего полагали увидеть строгим и справедливым»{381}.

Печальная весть о кончине государя пришла в Варшаву на два дня раньше, чем в Петербург, — 25 ноября в семь часов вечера. Великий князь Михаил Павлович гостил в это время у Константина и разделил с братом скорбь. Всю ночь цесаревич провел в слезах, а наутро собрал круг самых близких друзей. «Выйдя с заплаканными глазами из кабинета своего, объявил им о горестном событии, постигшем его и всю Россию. Он говорил с большим чувством, утирая беспрестанно платком катившиеся слезы, и с возрастающим волнением повторял:

— Наш ангел отлетел, я потерял в нем друга, благодетеля, а Россия отца своего… и т. п.

Наконец, увлекаясь постепенно, цесаревич прибавил:

— Кто из нас поведет теперь к победам, где наш вождь!.. Россия осиротела. Россия пропала!

Затем, закрыв лицо платком, Константин Павлович предался на несколько минут величайшему горю. Все присутствующие молчали, стоя с поникшими головами, в это самое время отец мой (Павел Андреевич Колзаков. — М. К), видя, что никто не решается приветствовать нового государя и не зная ничего об отречении его от престола, решился, вступив из среды других, сказать: “Ваше Императорское Величество, Россия не пропала… а приветствует…”, но не успел докончить свою фразу, как великий князь, весь вспыхнув, бросился на него, схватив его за грудь, с гневом вскрикнул: “Да замолчите ли вы! Как вы осмелились выговорить эти слова!! Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся?., вы знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь и в кандалы сажают?! Извольте идти сей час под арест и отдайте вашу шпагу”.

Изумленный, не зная, что и подумать, молча отдал отец мой свою шпагу гр[афу] Куруте, тут же бывшему, и удалился во флигель дворца, в комнаты, занимаемые этим генералом…»{382}

Спустя полчаса, когда буря стихла, шпага была возвращена Колзакову, ничего, разумеется, не слышавшему о переменах в порядке престолонаследия.

Любопытно, что Константин не снисходит до объяснений и ведет себя так, будто его отказ от престола — факт общеизвестный. Он не позволяет себя называть государем и вместе с тем не отдает распоряжений о присяге! На две недели Варшава погружается в состояние неизвестности, догадок и страстного ожидания развязки. «Движение в городе сделалось необычайное. Все знатнейшие чины двора, военные и гражданские, войско и духовенство русское и польское готовились к присяге и ждали только приказаний. Весь город был на ногах. К Брюлевскому дворцу подъезжали отовсюду толпы, адъютанты, наконец, и сами начальники за приказаниями и за новостями, но приказа не было. Великий князь сказался нездоровым — и один и тот же ответ всё получался: “приказания в свое время будут объявлены, а покуда всё остается по-прежнему”. Любопытство дошло донельзя»{383}.

Не умея ничего добиться от цесаревича, ехали к Куруте, но его лакей с посетителями не церемонился и отвечал им только: «Почивают» или же: «Нет дома». Пробить оборону приехал сам господин наместник. Иосиф Зайончек явился к Куруте в парадном мундире и на слова лакея о том, что генерал спит, велел разбудить его немедленно и передать, что Государственный совет и Сенат собрались в полном составе для присяги. Не помогло: Курута ускользнул из дома с черного хода. Между поляками распространился слух, что цесаревич отказывается от русской короны в надежде на польскую, что будто бы когда один из генералов назвал цесаревича «императорским величеством», тот рассердился, а когда «королевским» величеством, принял это как должное…{384}

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});