Магия книги (сборник) - Герман Гессе

В 1918 году Гессе пишет программный рассказ "Книжный человек", в котором выстроена модель "книжной" индивидуации. Читателя-Гессе, живущего переживанием чужих страстей и постоянно приспосабливающегося к своему книжному складу, чтение (инициация во внешний мир) приводит к образованию "маски", неподлинной личности. В сновидении Читателя, символе бессознательно прогрессирующей болезни, возникает возводимая собственными руками Читателя стена исполинской башни - символ и авторитарного книжного комплекса, и идеала Я, и эстетического нарциссизма, и вины, и первородного греха (прочитываются в этом символе и многочисленные другие универсальные значения). Стена, "маска" Читателя, рушится, обнажая кровавый хаос и упоение жизнью - символ подлинного рождения и инициации во внутренний мир, во все то, что было под спудом, осознанным или неосознанным табу. Женской парой к внутреннему "башни" выступает гулящая девушка, символическое воплощение архетипа "Вечной Матери", плодородия и бессознательного - потенциального источника всех творческих порождений. Содержания книг и гулящая девушка, встреченная Читателем на восходе солнца, рисующем образ "духовного пробуждения", составляют "аниму" - проекцию родительской сизигии. Объединение Читателя с женским началом "анимы" знаменует то, что Юнг называет преодоление "материнского комплекса", доведением до конца отождествления с женским родительским началом. Читатель на пороге отрыва от идеала Я и претворения давящей материальности книжного комплекса в духовную функцию, образующую как бы мост к "самости", "путь вовнутрь".

Прелюдией к этому пути стал написанный годом раньше, в 1917-м, роман "Демиан", созданный в психоаналитическом ключе символический "образ" самого писателя. В "Демиане", мистифицированной автобиографии Эмиля Синклера, прослеживается история становления цельной личности, освобождающейся от своей "тени" (чувства вины) и вместе с тем от авторитарной власти родительского дома. Через зеркально перевернутый ветхозаветный миф о Каине и Авеле функция отца переходит (изменяя свое значение авторитарности и отчуждения на значение свободы и духовного сродства) к другу Синклера Демиану, а не менее авторитарная функция матери переходит к матери Демиана госпоже Еве. Госпожа Ева и ее сын Демиан выступают символом "анимы" главного героя. На пути подчеркнуто эротического стремления Синклера к госпоже Еве как к потенциальной "самости" стоит знание о мире - как бы "содержание" книжного комплекса Гессе, символизированное птицей, которая стремится пробить изнутри скорлупу яйца. Душе-птице Синклера помогает родиться отшельник-богослов Писториус (его прототипом послужил врач Ланг), который вводит главного героя в древние оккультные учения, помогающие преобразить зло в добро. Именованием образа птицы, разбивающей яйцо, соотнесением его с объединяющим добро и зло гностическим божеством Абраксасом открывается путь к любви госпожи Евы. В начале войны, символизирующей возврат к хаосу и "переоценку всех ценностей", сын Евы Демиан, служивший лишь проводником к идеалу женщины и матери, погибает, оставляя Синклеру завещание о необходимости перерождения мира. Но в жизни реального Гессе это завещание не так легко осуществить, о чем свидетельствует преисполненная жесточайших душевных мук и немилосердного самообличения повесть "Клейн и Вагнер", написанная только что оставившим бернскую чиновничью службу Гессе в марте 1919 года, сразу после переезда под Лугано, в деревушку Монтаньолу.

Клейн и Гессе идентичны во всем. Бегство Клейна, бросившего жену и детей, в Италию - это бегство Гессе в Монтаньолу, изменены лишь географические названия; совпадают и мысли и приключения Клейна с событиями в личной жизни Гессе в первые несколько дней пребывания в арендованном Доме Камуцци - вплоть до самоубийства Клейна, которое у Гессе было лишь попыткой. Плод воображения Гессе - лишь танцорка Терезина, воплощающая недостижимую "самость" и служащая контрпроекцией жены Клейна-Гессе. Фрустрация в отношениях с Терезиной, образующей в паре с неизвестным партнером по танцу "аниму" Клейна, - это отчаяние Гессе обрести тождество с собою, со своей авторитарной формацией. Идеал Я, несмотря на понимание цели, остается непреодоленным, и спасение лишь в перерождении через смерть в материнском лоне - в водах озера. И Гессе перерождается в Клингзоре, герое повести "Последнее лето Клингзора" (1919).

История Клингзора, живописца, поэта и философа, разыгрывается в гессевском Доме Камуцци и рисует мыслимый тогда для Гессе в реальной жизни и тогдашнем его реальном состоянии финал индивидуации - изображение собственного автономного комплекса в автопортрете. Живопись здесь символическая визуализация архетипа "образа", "самости", состоящего из двух пар, из двух двойных проекций Гессе. Клингзор - проекция, "второе рождение" гениального китайского поэта Ли (Тай) Бо (701-762), жившего в непрерывном творческом горении, ощущавшего в себе целый мир и не страшившегося одиночества, певца печали и мужества, равного в своих вечных скитаниях могучей природе; а поэт Герман, "альтер эго" Клингзора, - проекция друга Ли Бо, великого Ду Фу (712-750), мечтателя и страдальца, готового к самопожертвованию отшельника. Символов вожделенной "самости" предстает кажущаяся стареющему художнику недоступной "Царица Гор" Эрсилия, прототипом которой послужила Руфь Венгер (в 1924 году Гессе вступил с нею в короткий и неудачный брак). Эрсилия живет в замке на вершине горы. Восхождение Клингзора и его друзей на эту гору символизирует полноту жизни, которую Гессе испытал вслед за отчаянием "Клейна", а спуск с горы, сопровождающийся мимолетными объятиями со встречными красавицами, - нисхождение, возврат в "царство матерей" - к творчеству, целью которого остается лишь создание собственного "образа" и слияние с этим образом, что является символическим аналогом смерти. "Клингзор" - мучительное размышление Гессе о том, не оказывается ли искусство в действительности "лишь заменой, трудно дающейся и вдесятеро дорого оплаченной заменой упущенной жизни, упущенной животности, упущенной любви", не болезнь ли искусство и литература, равно как и их потребление, как и сама духовность. Начиная с подросткового кризиса, вопрос этот Гессе прямо или косвенно решал для себя всю жизнь, изображал его во многих произведениях. Вопрос о болезни связан с "колдовством книги", с властью духовной культуры, трудно совместимой с бытовыми и биологическими потребностями жизни, и, поставленный без оговорок и виляний, в период кризиса он оказывается для писателя главным препятствием на пути к "магическому" слиянию с собственным "образом" - к "образованию" и "самости".

И в "Курортнике" (1923) Гессе бросает юмористически выраженный вызов своему страху перед укоренившимся навязчивым неврозом, открыто объявляя себя невротиком. Жизнеутверждающее воссоединение раздвоенного Я происходит в три этапа. В беседе с врачом курорта Гессе называет объект: болезнь в писателе "первичная сила"... порожденная душой, "оно... самовыражается в пластическом материале". Затем названное "оно" предстает в образе мешающего жить соседа-голландца, которого как врага можно устранить, лишь "преобразив, переработав" его "из объекта ненависти и страданий... в объект любви и братского участия", и Гессе в деталях воссоздает в своем воображении образ голландца, "вдыхает" в него свою любовь, отождествляясь с ним. Так же поступает писатель и со своим ишиасом, превращая его в органический атрибут собственной личности.

В двух эссе 1924 года "Послесловие к Новалису" и "О Гёльдерлине" Гессе довершает "магическую" операцию над своим сознанием, заменяя ницшевскую теорию "облагораживания через вырождение" теорией "вырождения через облагораживание". То, что "гений всегда связан с безумием", писал Гессе, не более чем "обывательское буржуазное учение". Гений может воспротивиться возможному безумию именно потому, что он более чем просто нормальный человек, а сверх одухотворение и утончение души безусловно приведет к безумию. Это было утверждением фрейдовского понятия сублимации, возвышением в духовное всего, что враждебно противостоит Я-сознанию. Такое толкование отличается, в сущности, от психоаналитического, но и сам психоанализ стал для Гессе лишь магическим средством творческого самоосуществления личности, а не принесением духовности и искусства в жертву животному здоровью. Отражение такого взгляда на книжную культуру мы найдем и в библиофильской прозе Гессе начиная с 1918-1919 годов и до конца жизни.

После "Клингзора", когда наступило относительное успокоение, с 1920 по 1922 год с годичным перерывом для вчитывания в "Упанишады" и "Бхагавадгиту" Гессе создал повесть "Сиддхартха. Индийская поэма", где исключительно на книжном материале воплотил образ прожитой и развеществленной "книги жизни" образ "самости". Таинственная Индия и ее религии с детства притягивали Гессе в той же мере, в какой его отталкивала монотонность и строгость родительского пиетизма, сочетавшегося у отца со страдальческим аскетизмом, а у матери - с врожденной чувственностью и любовью к мирским благам, - с качествами, парно объединенными в литературных двойниках писателя, образах его книжного комплекса. До 1907 года Гессе прочитал и изучил всю доступную в немецких переводах древнеиндийскую литературу, но не нашел в ней искомой мудрости о единстве Я и мира знания. В 1907 году он с увлечением прочел отрывки из "Даодэдзин" ["Книги о Дао (Пути) и Дэ (свойствах природы человека)"], а в 1910 году, проштудировав "Беседы Конфуция", стал страстным поборником китайской литературы и философии. С тех пор Гессе читал и пропагандировал в рецензиях все, что выходило китайского на немецком языке. В годы первой мировой войны китайская мудрость, наряду с психоанализом, была для Гессе не только утешением, но и мощным психотерапевтическим средством преодоления кризиса. Плодотворный для Гессе синтез христианства, греко-римской античности, буддизма и даосизма, в освобожденном от конфессиональной догматики виде составивший основу его мировоззрения, принял в "Сиддхартхе" индийскую форму. Из всех героев Гессе лишь Сиддхартха полностью осуществляет идеал писателя - достигает "самости" как высшей стадии "вочеловечивания", проходящего в повести четырьмя этапами. Разочарованный книжно-догматической мудростью своих родителей-брахманов, состоящей лишь в поклонении авторитету, вместе со своим другом Говиндой Сиддхартха уходит к аскетам-саманам, цель которых изжить личность человека (это ситуация "Демиана"). Саманистский идеал сменяется идеалом Будды, проповедующего преходящность всех вещей. Говинда, трехзначная проекция материнского начала, остается навсегда с Буддой, а Сиддхартха, разочарованный в буддистском учении о жизни как о колесе сансары, приходит к реке - символу двуделения мира на духовное и чувственное; там он встречается с собственной проекцией - перевозчиком Васудевой. Сиддхартха осознает, что, познав мир духа, он оказался отчужденным от себя, что боится себя и бежит от себя (это ситуация "Клейна"), и решает учиться лишь у себя самого, у собственного Я материального. "Если кто-то читает письмена, чтобы обнаружить их смысл, он не презирает знаки и буквы, называя их мороком... а читает их, изучает и любит, букву за буквой. Я же, стремившийся прочесть книгу мира и книгу моей жизни, заранее, в угоду предполагаемому смыслу, презирал знаки и буквы, называл их миром иллюзий, мороком, называл мой глаз и мой язык случайными, неценными явлениями", - рассуждает Сиддхартха-Гессе и, переправленный Васудевой на другой берег реки, погружается в чувственный мир, вступает в любовную связь с куртизанкой Камалой после того, как Говинда явился ему во сне в облике женщины. Сиддхартха познает с Камалой вещную сторону "книги жизни". Идеал Я разрушен и превращен в духовную функцию (ситуация "Книжного человека"), но собственное Я Сиддхартхой не найдено. Уйдя из дворца Камалы, он пытается покончить с собой, утопившись в реке. И вновь появляется Говинда, как бы объявляя о начале постижения Я как "самости" - вечного объединения двух миров. Сиддхартха, переживший смерть Камалы, воспитавший и отпустивший в большой мир своего сына, заменил умершего между тем Васудеву на месте перевозчика и сам стал посредником между мирами. И в четвертый раз появляется буддист Говинда, которому Сиддхартха простым прикосновением объясняет свою приобретенную и несообщаемую в словах мудрость-любовь. Перед взором Говинды вместо лица Сиддхартхи возникают "другие лица... катящийся поток из сотен, тысяч лиц", которые, "казалось, существовали одновременно, непрерывно менялись и возобновлялись и тем не менее все были Сиддхартхой", это лицо было словно соткано из вод реки и улыбалось "улыбкой единства над стремительным потоком образований", над "самостью", которую Сиддхартха воплотил в себе, но остался собою. Ипостасью образа Сиддхартхи в его конечном осуществлении станет собирательный образ человека в концовке эссе "Магия книги" (1930). Этот образ намечает ту стадию в развитии Гессе, когда на "пути вовнутрь", в непрерывном снятии средостения между Я-сознанием и книжным комплексом, в нарастающем процессе исповеди у писателя происходит "обезбытивание" (Entwerdung), исчерпание собственной творческой формации с выходом на. самоцельную жизнь в безразличном к окружающему балансе духовного и материального, субъекта и объекта, в "царстве бессмертных" из "Степного волка".