День Дьявола - Эндрю Майкл Хёрли

птица везде поет по-разному. Так, как зяблики поют здесь, они не поют нигде.

– А кто это все призывает меня, видь-видь-видь?

– Чечевица, – говорит Адам, – а еще я слышу поползня. А там дрозд-деряба.

Как жаль, что он не видит свет, пронизывающий лес, не видит, что раскрылись колокольчики, выросла дикая гвоздика, склоняет головку собачья фиалка.

Шаг за шагом мы проходим тысячу шагов, и тогда лес меняется: дубов и буков больше нет, здесь уже растут ивы и березы, а со стороны Гринхоллоу все громче доносится шум реки. Со времени пожара прошло десять лет, и место постепенно приобретает прежний вид. На краю обрыва стали толще стволы выживших тогда ив, а их ветки удлинились и поникли. Со временем молодые побеги, появившиеся под ними, вырастут, перекинутся через реку и сплетутся с ветвями деревьев с другого берега, образуя густой полог. И однажды моя дочь увидит это место так, как когда-то видел его я.

– Слышишь, какие большие здесь деревья, Адам? Слышишь, как отличается шум их листьев от других деревьев?

Но он не слушает ни меня, ни шум листьев. Он прислушивается к журчанию водопада.

Берег реки теперь выглядит круче, чем раньше, а голая земля с обнажившимися корнями деревьев теперь заросла диким чесноком и заячьей капустой.

– Обними меня за шею, Адам, – говорю я, присев на корточки перед ним. – Я тебя понесу. Здесь слишком круто, ты сам не спустишься.

– Если здесь круто, ты упадешь, – возражает он.

– Я не упаду, – говорю я, хотя знаю, что под листьями ожидают момента, чтобы схватить меня за ноги, остатки деревьев, срубленных нами много лет назад утром в День Дьявола. Эти крупные сучья все еще не перегнили, а пни поросли мхом.

Адам повисает на мне всем своим детским весом. Подбородок он положил мне на плечо, а ногами обвил меня за пояс. Его волосы и дыхание пахли томатным супом, которым Кэт кормила его в обед.

И я думаю: он настоящий, живой.

И еще: он – мой сын.

И далее: сухой факт состоит в том, что наступит час, когда мы с Кэт уйдем. Останутся только Адам и его сестра. Нельзя, чтобы он боялся здешних мест. Нельзя, чтобы долина была ему незнакома.

Мы огибаем склон и идем какое-то время вдоль реки вниз по течению, пока листва ив над нами не становится совсем густой и в ее тени сорняков уже совсем не видно.

Я поднимаю его, переношу над отмелью и ставлю на длинный плоский камень, нависающий над водопадом.

– Чувствуешь, что у тебя под ногами? – спрашиваю я.

Он кивает и плотнее вцепляется мне в руку.

Здесь, если мы хотим услышать друг друга, нужно говорить громко. Водяная пыль оседает на его волосах и лице, попадает в глаза, и он смаргивает ее.

– Я раньше часто нырял здесь, – говорю я. – Когда был в твоем возрасте. Я приходил сюда летом и играл в воде. Я воображал себя выдрой.

Но на его лице не появляется даже подобия улыбки. Мысль о том, что его отец когда-то был мальчиком и любил представлять себя кем-то, не производит на него никакого впечатления.

– А кем бы ты хотел быть? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он.

– Ты мог бы быть лягушкой, – говорю я. – И тогда ты тоже мог бы прыгнуть в воду.

– Нет, – отвечает он. – Я не могу.

– Я не дам тебе утонуть, – говорю я. – Ведь я же не могу вернуться на ферму без тебя, правда?

– Пожалуйста, я не хочу, – говорит он.

– Тебе не будет больно, – настойчиво продолжаю я. – Здесь нет камней, о которые ты мог бы ушибиться. Сейчас я брошу камень в воду, – говорю я, – и ты услышишь плеск. Слушай.

Я бросаю камень, и Адам слышит плеск. Я знаю, что он слышит, но он утверждает, что нет.

– Я сейчас войду в воду, – говорю я, – и буду ждать, когда ты прыгнешь, а я тебя поймаю. Как тебе?

– А мы не можем пойти сейчас домой? – говорит он. – Я хочу домой.

– Все здесь – твой дом, – отвечаю я.

– Ну, то есть в дом, – говорит он. – Я хочу сейчас вернуться в дом.

– Ты же слышал плеск, когда камень шлепнулся в воду, – говорю я. – Ты не ушибешься. Я не позволю. Ведь я же живой, правда?

Секундное колебание – и он кивает.

– Подними руки, – говорю я и через голову стаскиваю с него майку.

Копна волос застревает в горловине, потом падает ему на уши. Он худенький, мой Адам, кожа да кости. Мышцы только начинают формироваться.

Я опускаюсь на колени, чтобы развязать шнурки его кроссовок. Кожа на щиколотках сморщилась от резинок носков. Ногти на ногах пора стричь. Под лодыжкой серпом изогнулся шрам – воспоминание о том давнем случае, когда он поскользнулся на камне.

Когда я встаю, он вцепляется в меня и ищет мои пальцы ладошкой, совсем еще маленькой. Но она вырастет.

Я говорю:

– Сейчас я спущусь в воду. А ты оставайся здесь. Я быстро.

Я опускаю его руки и пробираюсь через озерца воды на отмели.

– Не оборачивайся, – говорю я, – и не шевелись. Просто стой, пока я не влезу в воду.

– А как я буду знать, что с тобой все в порядке? – спрашивает он.

– Говори со мной, – отвечаю я, – и будешь знать, что я по-прежнему тут.

Он складывает руки на груди и растирает кожу, чтобы не мерзнуть.

– Ты знал Ленни Штурзакера? – спрашивает он.

В деревне все еще помнят Ленни. Родители пугают им своих детей, чтобы те не играли рядом с фабрикой Арнклиффа.

– Вот чего ты боишься, – уточняю я.

– Я не понял, что с ним произошло, – говорит Адам.

– Он утонул, Адам, – говорю я. – Ты же знаешь.

– Но как это было? – спрашивает он.

Ленни Штурзакер по-прежнему здесь, в Гринхоллоу. Он утонул не где-то в Долине, а именно в этом месте, где река несется бурным потоком и непрерывно низвергается с обрыва вниз, на камни.

&

Через несколько дней после того, как Сэм с Джеффом на реке макали Ленни в воду, Старик послал меня съездить на велосипеде на скотобойню отдать Клайву Уарду должок с последней игры. Это были деньги, которые Отец выделил на покупку мне школьной формы к следующему году, потому что я уже буду учеником средней школы. Старик, однако, сказал, чтобы Отец не волновался, потому что он знает кого-то в городе, кто работает у Москони, и тот наверняка разрешит нам взять форму просто так, а сам он отыграется в субботу и тогда отдаст деньги.

Когда я приехал на скотобойню, во дворе было полно свиней, которые стояли, притершись друг к другу, поскольку двери еще не открылись. Клайв Уард был одним из двух мужчин в комбинезонах, стоявших у забора. У них был перекур. Я передал ему через забор деньги, и он сунул их в карман комбинезона.

– Вот, – сказал он и протянул мне на ладони