Ворон Хольмгарда - Елизавета Алексеевна Дворецкая

и ухватилась за руку Арнэйд. Даг опустил поршень на пол перед Снефрид, и она боязливо засунула туда ногу; «встав на след» предка, она вошла в род Бьярнхедина Старого как законная жена. «Я уже чувствую себя немножко медведицей!» – шепнула она Арнору, вынув ногу из башмака. «Надо будет поскорее проверить, не выросло ли у тебя где медвежьей шерсти!» – шепнул он в ответ, нежно ущипнув ее за бок.

При свидетельстве всех свободных людей Силверволла, уже несколько пьяных и очень веселых, Снефрид передала Арнору свое приданое – четыре сотни серебра, – а он показал людям серебряный ковш и широкий плоский браслет с самоцветом – предназначенные для нее «утренние дары».

Резного ларца, отделанного бронзой и медью, в числе приданого Снефрид не было.

– Ну что, теперь мы откроем его? – вспомнила Арнэйд наутро, когда они со Снефрид убирали в ларь цветные наряды. – Ты хотела это сделать, когда будешь выходить замуж.

– Нет, я думаю, пока не стоит, – сказала Снефрид. – Понимаешь, мне кажется, это сокровище имеет бо́льшую силу, пока остается тайной. Пока оно хорошо помогает нам, лучше его не тревожить без нужды. И еще я думаю…

– Что?

– Хм… Видишь ли… – Снефрид явно колебалась, и Арнэйд выжидающе замерла. – Когда я еще жила дома, в Оленьих Полянах… У меня была тетка по матери, ее звали Хравнхильд. Она прознала об этом ларце и хотела забрать его себе, но я не могла его отдать – он ведь принадлежал Ульвару. И тогда она сказала мне: «Ты заплатишь за твое упрямство. Скоро тебе придется бежать с этим ларцом, и ты будешь бежать, как олениха от собак, пока не достигнешь места, где ключ подойдет к замку». Я спросила: «Где же будет это место?» А она ответила: «На самом краю света». Понимаешь? – Снефрид посмотрела на Арнэйд, которая сидела и смотрела на нее, явно ничего не понимая. – Вот я прибыла на самый край света, дальше только Утгард. И ключ подошел к замку…

– Какой? У нас же нет ключа!

– Я думаю… эти слова ведь можно понять по-разному. Один ключ уже подошел к замку!

– Какой? – с видом терпеливого недоумения, признавая свою недогадливость, повторила Арнэйд.

– Такой… такой ключ всегда бывает у мужчины, а замок – у женщины!

– Мммм… ты имеешь в виду… вашу свадьбу?

– Ну да! – Снефрид глазами показала, что имеет в виду не сам свадебный обряд. – И раз уж в одном смысле предсказание исполнилось… Я думаю, не стоит раздражать богов и торопить судьбу. Когда придет срок этой тайне выйти на свет, она сделает это и без помощи топора!

Арнэйд не стала спорить. Снефрид лучше знать, как обращаться с загадочными сокровищами, а самой Арнэйд, честно говоря, до них было мало дела. Наступающей весной ее сильнее обычного томило чувство пустоты, недосказанности, какой-то заминки на пути. Она все вспоминала слова Снефрид – о просьбе к Фрейе свершить и ее судьбу. О да, у Фрейи в распоряжении много женихов – она ведь собирает у себя половину всех погибших в сражениях. Арнэйд ясно ощущала, что ее влечение к Свенельду почти прошло. Может, сказалась весть о том, что уже вот-вот – вскоре после конца месяца гои, к равноденствию, – у него родится ребенок, а может, в последнюю встречу она осознала, как далека на самом деле от нее его жизнь, мысли и стремления. Было немного грустно, как всегда бывает весной, когда чувствуешь, что все растет и движется, а ты остаешься на прежнем месте… А ведь живое может или расти, или вянуть, неподвижности ему не дано.

* * *

– Волхов вскрылся!

Неясно было, кто первым принес эту весть, но она облетела Хольмгард, едва рассвело. Недавно прошли Веснавки-Марогоны – день конца зимы и начала нового лета. Обычно древний змей пускался в дорогу через две, а то и три лунных четверти после того, однако нынешняя весна выдалась теплой и ранней. Олав был уверен, что сборщики дани не успеют вернуться по санному пути и засядут где-то на всю пору ледохода, а уж потом, по чистой воде, раздобудут лодки и воротятся с данью «за первым льдом». Ветурлиди, брат Олава, собиравший дань с Полужья, всегда возвращался раньше других; Бергфинн так и застрял где-то у чуди. Витислава, уже едва способная ходить из-за огромного живота, каждый день плакала, предвидя, что Свенельд тоже застрянет за Мстой и вернется, только когда все зазеленеет.

Но он вернулся куда раньше, чем ожидалось. Кроме дани, он привез полон, а еще тревожные вести о возмущении в Мерямаа. Об этом Витислава мало что знала: в гридницу Олава она больше не ходила, королева Сванхейд сама иногда навещала ее, но говорили они почти только о предстоящих родах. У Сванхейд в начале прошлого лета родился еще один ребенок, мальчик, но умер, прожив чуть больше месяца. Сильно ли она горевала о потере единственного наследника для Олава, или надеялась на будущее – королева никому не открывала своих чувств, но часто навещала Витиславу и старалась ее подбодрить.

И вот однажды утром Витислава проснулась очень рано и ощутила, что сильно тянет спину. Свенельда она не будила, но, когда он сам проснулся и встал, сказала, что останется в постели и пусть он позовет к ней мать. Радонега послала весть Сванхейд; явившись обе и понаблюдав за Витиславой, они послали топить баню. К полудню у нее отошли воды, и ее, закутав, охающую, под руки отвели к протоке, где стояли хольмгардские бани.

Свенельда, как мужчину, все это не касалось. Весь день он занимался – или пытался заниматься – обычными делами, но каждый миг ждал, что к нему прибегут и скажут… Что скажут? «Все хорошо, мальчик»? «Держись, сынок, она умерла»? Мысли метались от одного к другому, он сам не знал, что испытывает – страх, радость, надежду? Скорее тревогу, изводящую, как боль раны.

– Скоро не жди! – убеждал его Велерад, отец троих детей. – В первый раз это долго. Надо потерпеть, никуда не денешься.

Илетай в первый раз управилась менее чем за один день – с утра до вечера, а два следующих – и еще быстрее.

Еще до полудня Свенельд увидел от ворот, как мимо бежит Лучинка – материна служанка.

– Что там? – он шагнул ей навстречу.

– Ох, не могу говорить, я спешу! – Лучинка замахала руками и попыталась его обойти; не задерживая ее, Свенельд пошел рядом.

– Что там? – повторил он. – Скоро?

– Ох, Свен, не стоит тебе об этом слушать…

– Ётуна мать, отвечай!

– Схватки очень сильные. Госпожа Сванхейд говорит… – Лучинка, женщина средних лет, задыхалась на быстром шагу, – ребенок очень крупный. Меня послали… принести нивяницы… зверобой, полынь – зелья… что облегчают боль…

С этим они дошли до Альмундова дома, и Лучинка стала рыться в коробах, где Радонега хранила целебные травы. Свенельд пошел обратно. Схватки очень сильные… ребенок крупный… Сванхейд и раньше говорила, что он крупный. При мысли о том, что Витислава испытывает сильную боль, хотелось, чтобы это немедленно кончилось. Страшно делалось от мысли, что схватки могут продолжаться еще невесть сколько.

Но вот прошел день… стемнело. Свенельд был дома, когда его вызвали к воротам. Выйдя, он увидел Сванхейд, закутанную в шубу на черной лисе.

– Все идет так, как и положено в первый раз. – Вид у королевы был бодрый, хотя и усталый. – У Вито не меньше надежд хорошо справиться, чем у любой другой, хоть ей и приходится нелегко. Я иду приглядеть за ужином, потом вернусь. Сейчас пошлю к ней сухой крапивы, твоя мать сделает отвар.

– Уже ведь утром делали! Неужели все еще…

– Головка ребенка уже было пошла, но тут схватки прекратились. Так бывает, если у матери не хватает сил вытолкнуть такое… увесистое дитя. Ваша мать говорит, с ее первенцем было то же самое. Уж не Годред ли намерен родиться еще раз? – Сванхейд печально улыбнулась. – Нужно ей помочь. Я начертила для нее дис-руны, и отвар крапивы поможет возобновить схватки. Когда будет нужно, мы и по-другому ей поможем. Не тревожься так сильно, Свен. Всем доводится через это пройти, и с тремя из четырех все обходится благополучно.

Обычно мужчин не посвящают в эти женские дела, но Сванхейд привыкла участвовать в разговорах о делах мужских и не видела ничего особенного в том, что Свенельд узнает, как его жена и ребенок борются за продолжение его рода. Роды – женская битва. Много ли мужчин гибнет на полях сражений? Не всякий и не всегда, только если случится война, на которой без тебя не обойтись. А из женщин каждая четвертая, а то и каждая третья оставляет на поле этой битвы свою жизнь, и так происходит всегда, даже в самые мирные времена.

В глубине серо-голубых глаз Сванхейд Свенельду мерещилась