Екатерина Медичи - Владимир Москалев

— Дай ей волю, — проговорила Жанна, — она бы одела в траурные одежды весь двор. Да, мы, протестанты, тоже ходим в темных одеждах и нетерпимо относимся ко всякого рода проявлениям пышности, праздности и веселья; но то были доктрины Кальвина, пять лет как его уже нет с нами, и, честное слово, я не вижу причин, почему мы должны хоронить себя заживо и чуждаться всего человеческого. В конце концов, Иисус тоже любил повеселиться и при этом говорил, что ничто земное, за исключением греха, не должно быть чуждо человеку.

Лесдигьер возразил:

— Мадам Медичи отнюдь не чуждается веселья и не делает никаких запретов в отношении фривольностей своих придворных, наоборот, временами даже поощряет это. Но в то же время не забывает бдительным оком выслеживать врагов, которых почти всегда видит в темных одеждах, ибо она уверена, сколь темна одежда человека, столь черны и его мысли. Исключение составляет траур. Но сама она носит черное, в знак скорби по своему мужу, разве только в исключительных случаях наряд ее бывает другим, — сказал Лесдигьер.

— Ах, да пусть она себе его носит, нам-то что за дело? Хотя наша религия предусматривает некоторый аскетизм и порицает вольности в выборе одежды и в поведении, — заметила Жанна.

— Попробуйте сказать это вашим фрейлинам и придворным. Бьюсь об заклад, это не заставит их носить черное и не запретит смеяться и дурачиться, когда им вздумается. Смотрите, кажется, Шомберг что-то им рассказывает, видите, как он размахивает руками? Сейчас раздастся взрыв хохота.

И действительно, в ту же минуту послышался громкий смех, особенно со стороны женской половины.

Но Жанна не смотрела туда, она смотрела на Лесдигьера. Почувствовав на себе ее взгляд, он повернулся к ней.

— Почему ты называешь меня на «вы»? — спросила она. — Ведь мы уже целый год любим друг друга? Почему ты не зовешь меня по имени? Ты думаешь, мне приятнее слышать, как ты величаешь меня королевой вместо того, чтобы называть просто Жанной? Ах, Франсуа, если бы ты знал, как больно ты ранишь этим мое сердце.

Он сел рядом с ней и взял ее руки в свои:

— Ты для меня всегда будешь королевой и только королевой, а уж потом Жанной.

— Нет! — решительно возразила она. — Только Жанна, а уж потом — королева.

— Но…

— Ты возражаешь мне?.. Но коли ты настаиваешь на своем, то вот тебе мой приказ как королевы! Называть меня так, как если бы здесь была твоя жена, но с моим именем. Ведь не говорил же ты ей «мадам де Савуази»? Ты ведь звал ее по имени, правда?

— Правда, — согласился Лесдигьер и тяжело вздохнул. — Но ведь Камилла была моей женой!

— Если хочешь, мы поженимся и ты станешь герцогом.

— Жанна, Жанна… — покачал головой Лесдигьер. — Разве мы с тобой уже во власти Гименея?

— Ты отказываешься взять меня в жены, Франсуа?

— Боже мой, о каких глупостях мы с тобой говорим…

— Ты считаешь это глупостями? Ты не любишь меня, Франсуа!

Лесдигьер опустил голову, боясь смотреть в ее глаза. Он не знал, что ответить. Иногда она шутила, чаще говорила всерьез; но как теперь понять эту выходку женщины, влюбленной настолько, чтобы потерять голову и плести невесть что?

Быть может, она пошутила и теперь ждет его реакцию на собственную шутку? Пытается уяснить, настолько ли он умен, чтобы уразуметь невозможность такого союза? Ответить ей с иронией, чтобы дать ей понять, что он прекрасно понял ее замысел и принимает игру? А что, если Жанна просто проверяет его? Согласись он сразу же на ее предложение, и станет ясно, что любовь для него лишь ширма, за которой он жаждал сделать карьеру. Но неужто эта чудовищная мысль могла прийти ей в голову?! Выходит, она сомневается в его искренней любви к ней?

Все это пронеслось в голове у Лесдигьера в одно мгновение, и теперь он мучительно размышлял, что ответить на неожиданное предложение Жанны. При этом ответ должен быть таким, чтобы не оскорбить и не обидеть ее. Ведь сердца влюбленных так ранимы.

— Ответь мне, Жанна, на один вопрос. Только честно, хорошо?

Она повернулась к нему:

— Я всегда откровенна и честна с тобой, Франсуа, ты же знаешь.

— Скажи мне, я не надоел тебе?

Вместо ответа она бросилась к нему на шею и заплакала.

— Как могла родиться в твоей голове подобная мысль, Франсуа? — воскликнула она, не разжимая объятий. — Разве мало получил ты доказательств моей любви?..

Все, о чем он только что думал, никуда не годилось. Она не испытывала его и не шутила с ним. И нельзя было этого не видеть!..

Жанна отодвинулась и пытливо вгляделась в его лицо.

— Почему ты задал мне этот вопрос?

— Если бы ты не предложила мне стать твоим мужем, я не задал бы его. Ведь только влюбленные искренне любят друг друга.

Она опустила глаза, обдумывая его слова, потом тихо произнесла:

— Какая глупость…

— Прости…

— Ты не хочешь быть моим мужем? И не надо. Не хочешь стать герцогом? Это тоже твое право. Но ради бога, Франсуа, умоляю тебя… — Она молитвенно сложила руки на груди, и ее бархатные ресницы вновь затрепетали. — …не лишай меня своей любви! Без нее я умру. Ведь у меня больше ничего не осталось на свете, только мои дети, которых я люблю и для которых живу. И ты…

Лесдигьер осыпал ее руки поцелуями. Теперь он уже сам не понимал, что говорит. Слова слетали с губ, а мозг даже не давал себе труда оценить верны ли, нужны, уместны ли эти слова. Они шли из глубины души, их выталкивало из себя его сердце.

— Жанна, дорогая, как можешь ты сомневаться в моей любви к тебе? Ты сделала меня счастливейшим из смертных! Никто и не подозревает, сколько в твоем сердце ласки, нежности и тепла. Все считают тебя надменной дамой, но только я один знаю, какая ты милая и как умеешь любить.

— Франсуа, Франсуа, ведь это ты разбудил во мне женщину, которую увидели во мне мои придворные, считавшие меня доселе статуей, неким изваянием с каменным сердцем, которому недоступны ни возвышенные чувства, ни настоящая любовь!

— Я буду любить тебя столько, сколько тебе самой захочется, но, если когда-нибудь ты станешь со мной холодна, я молча уйду. И не вернусь, покуда ты не позовешь меня.

— Не смей даже, и думать об этом, Франсуа, ибо этого никогда не будет. Не дождутся враги расторжения нашего с тобой союза. Пусть только попробует кто-нибудь коснуться своими грязными лапами нашей любви… Я, королева Наварры, встану на ее защиту, потому что ты под моим покровительством, потому что ты мой, потому что я люблю тебя!

— А я буду защищать ее своей шпагой, моя возлюбленная королева, и горе тому, кто встанет на нашем пути, будь то хоть сам король! Я готов жизнь свою отдать за тебя! Зачем она мне, ведь в ней никого нет, кроме тебя и моей дочери Луизы.

— Франсуа! — обеспокоено воскликнула вдруг Жанна. — Да ведь мы совсем забыли про нее! Где же она?

— Успокойся, я все время наблюдаю за ней. Вон она, на берегу, видишь, строит на песке какой-то замок.

Камилла де Савуази родила дочь три года тому назад, и они с Лесдигьером назвали ее Луизой в память скоропостижно скончавшейся от неведомой болезни ее бабки. До смерти своей матери девочка воспитывалась в родовом замке баронессы, потом Лесдигьер забрал ее оттуда и попросил соседей по имению, супругов де Карменж, приютить Луизу. Теперь, когда страсти улеглись и наступил мир, он привез дочку в Ла Рошель, но дал обещание маркизе де Карменж, у которой тоже росла пятилетняя дочь и которая души не чаяла в Луизе, что немедленно вернет ее обратно, если его вновь призовут на военную службу.

Луиза жила в Ла Рошели уже больше месяца и явилась причиной сурового выговора, который получил Лесдигьер от королевы Наваррской. Дело в том, что Жанна с первого же дня так полюбила малютку, что сразу стала называть ее своей дочуркой и всякий раз при этом лила горькие слезы, вспоминая, видимо, свою собственную дочь Катрин, когда та была в таком же возрасте. А Луиза, безошибочно распознав в Жанне любящую мать с добрым и отзывчивым сердцем, отвечала ей взаимной любовью. И Лесдигьер, глядя, как они вечерами сидят, обнявшись вдвоем, и Жанна с увлечением рассказывает девочке какие-то интересные детские истории, порой растрагивался до слез.

В конце концов, Луиза так привыкла к Жанне, что уже не мыслила себя без нее. Однажды девочка в один из таких вечеров назвала Жанну мамой. Бедная королева залилась слезами и сжала девочку в объятиях. С этого самого дня она беспрестанно осыпала ее поцелуями, называя своей дочуркой, а Луиза, ни о чем, не подозревая, обвивала ее шею своими ручонками и шептала ей на ухо:

— Мама, мамочка, где же ты была? Почему я тебя так долго не видела?

За этот месяц Жанна выплакала слез больше, чем за все девять лет со дня смерти Антуана Бурбонского. Но то были слезы счастья, и она о них нисколько не жалела. Но разнесла в пух и прах Лесдигьера за то, что он не привез свою дочь раньше.