Морское кладбище - Аслак Нуре

его с головой. Он ушел в себя, мучился бессонницей и необъяснимыми приступами ярости, все это на любовном фронте отнюдь не помогало.

– Ты в упор меня не видишь, – сказала одна.

Ну да.

– Я знаю, ты защищал страну, – сказала другая, – почему же не защищаешь меня?

Отвали.

Не совсем правда, что отец просто плохо к нему относился. В минувшем году, когда Сверре вернулся из Курдистана после встречи с Майком, Улав ненадолго изменил линию поведения.

Сверре знал Майка без малого десять лет. В снайперском отряде курд держался скромно. Все парни были ошарашены, когда выяснилось, что он завербовался в Пешмерга и документирует бои в «Инстаграме».

Всюду в армии шептались про Майка. Офицеры злились. Давние коллеги Сверре, по-прежнему служившие, рассказывали, что можно заработать неприятности со спецслужбой и военной полицией, если всего-навсего выложишь под его фотографиями одобрительный комментарий. Для большинства парней Майк все-таки был норвежским героем, который дал газу и взял дело в свои руки, раз трусливые политики и военное руководство не посмели.

Сама курьерская поездка в Курдистан оказалась несложной. Организовал ее М. Магнус. Речь шла о перевозке крупной суммы наличных, встрече с курдским фондом и с Майком. А затем он вернулся домой. Сама поездка никогда не упоминалась, но было ясно, что отец им гордится. Ведь теперь он просил Сверре представлять семью на ужинах, куда раньше нипочем бы даже не пригласил его.

Впрочем, так продолжалось недолго. К концу лета Улав вернулся к обычному modus operandi[83], к вечному критиканству. Жар и холод, холод и жар, вот таков он, отец.

Сверре сидел на Холме, самой высокой точке Редерхёугена. Справа он видел отцовскую виллу, Сашин флигель и аллею с подъездной дорогой. Раньше ему всегда хотелось самому жить во флигеле, но поскольку сестра обзавелась семьей первая, дом заняла она, а Сверре пришлось довольствоваться квартирой на улице Гимле-Террассе. Прямо перед ним возвышался главный дом с башней, слева начинался лес, он тянулся до самого Вериного    Обрыва и моря далеко внизу под ним.

В зарослях внизу послышался шорох, хруст сухих веток, и появилась Сири Греве.

– Ты хотел встретиться со мной, – сказала она. По обыкновению ухоженная и красиво одетая, «модель» или «мармеладка», как говорят на сайтах, которые он часто посещал в Сети, только вместо сапожек на ней кроссовки «Найк».

Сверре подбросил в воздух шишку.

– Я могу быть уверен, что ты не побежишь с этим к отцу?

Она рассмеялась:

– Знал бы ты, сколько секретов я не рассказываю твоему отцу.

– Я хочу продать свою долю, – без колебаний сказал он.

Сири неодобрительно взглянула на него:

– Долю чего?

– Группы САГА. Здесь у меня нет будущего, или, пожалуй, скажу иначе: я ничего здесь не желаю. Хочу начать сначала.

– На такие мысли тебя навел афганский финт Улава?

Значит, ей и это известно.

Черт.

– Дело не только в этом, – сказал он.

– Да, не только, – кивнула Греве. Она села на камень рядом со Сверре, смахнула с дорогого пальто кору и еловые иголки. – Дело, понятно, в том, что Улав обходился с тобой так же, как со всеми остальными, то есть как с подчиненным и слугой.

Помнится, раньше она никогда не критиковала отца.

– У Улава, разумеется, есть свои хорошие стороны, в историю он войдет как один из крупных строителей общества послевоенной эпохи. Но он уже стар, и чем старше становится, тем больше ему приходится маскировать собственные слабости критикой других. Смерть Веры ситуацию не улучшила. Вопрос в том, есть ли у тебя необходимые качества, чтобы бросить ему вызов.

Сверре с удивлением слушал Греве.

– Необходимые качества? – повторил он.

– Не будь наивным. Ты же знаешь, Улав требует абсолютной лояльности. От меня, от правления, а особенно от вас, детей. И Саша справлялась с этим куда лучше тебя. Но, похоже, и она начинает думать о будущем. Если ты попробуешь продать, пусть и внутри семьи, то фактически объявишь войну. У тебя есть необходимые качества, чтобы потягаться с отцом?

– А что если ты подослана и пытаешься заманить меня в ловушку? – сказал Сверре. Может, Улав ожидал этого и велел Греве придержать его.

– Это уже паранойя, Сверре, – спокойно отозвалась Греве. – Вопрос в том, выстоишь ли ты, бросив вызов отцу.

Надо дышать спокойно, задержать дыхание – на снайперской позиции это помогало ему пристрелить талиба на расстоянии в тысячу метров.

– В снайперском лагере в Афганистане был парень по фамилии Фисквик, – сказал он. – Никто не отжимался столько раз, сколько он, никто не пробегал быстрее его три километра, никто не стрелял лучше на тренировках и не имел дома столько баб, сколько он. Обычно он измывался над парнем по фамилии Юхансен. Но в первый же раз, когда мы угодили под обстрел в вади, сухом ручном русле, Фисквик так перепугался, что лежал в окопе, скорчившись в позе эмбриона. Юхансену пришлось тащить его на себе до машины. А на следующий день его отправили домой. После его вспоминали только как Трусвика. – Сверре откинулся назад, посмотрел в небо. – Никто не знает, есть у него нужные качества    или нет.

– Избавь меня от назидательных баек, – сказала Греве. – Ты хочешь продать долю. Ладно, по поводу акций существует оговорка. Купить их могут только члены семьи, причем за полцены, как раз во избежание продаж вроде той, о которой говоришь ты. Улав никогда не поощрял желание членов семьи продавать свои доли. Лучше сосредоточить все внутри семьи, так он считает. Бергенские годами хотели продать, ведь им позарез нужны деньги, да только Улав покупать не хотел. Может, они еще раз подумают. Может, сумеют найти способ прикупить акций, вместо того чтобы продавать.

– Я могу позвонить Марте, – сказал Сверре.

– Так и сделай. – Греве встала, отряхнула пальто и приподняла брови. – Позвони Марте Фалк.

Она что же, и про это знает, подумал он, когда она исчезла и он опять сидел на Холме один.

Укоряя себя за жалкую холостяцкую жизнь, он часто винил во всем Марту Фалк.

Никого он не любил в жизни так, как Марту. С тех самых пор, когда они совсем маленькие бегали голышом вокруг распылителей воды в Редерхёугене, или в Хорднесе, или на хуторах. Тогда все было так невинно и так прекрасно, воспоминания в ярких красках старых поляроидных снимков. Ему было восемь, ей шесть. Подмигнув, Марта затащила его в лес, поцеловала по-взрослому и сунула его дрожащую руку себе между ног, и он почувствовал трепет, как когда тер свой член о железный столбик на игровой площадке.

В конце концов их