Балатонский гамбит - Михель Гавен

— Теперь я понимаю, наверняка, отчего они сходят там по тебе с ума.

— Кто сходит с ума? — ее зеленоватые глаза были черными от чувства, заполнявшего все ее существо, и поблескивали, как два куска отполированного обсидиана. — Никто не сходит, точно.

— Все твои поклонники в Берлине. Даже рейхсфюрер. Ты — фантастическая женщина. Мужчины чувствуют таких. Даже если ты только режешь и зашиваешь и никак больше их не трогаешь.

— Ой, только не надо про рейхсфюрера, — она засмеялась, стараясь скрыть смущение. — Не смеши меня.

— Фрау Марта ему такого не сделает.

— А зачем? Ему и не надо. Ему главное — нордическая кровь, все остальное — мелочи. Я думаю, у них все строго, по-нордически. Нам, француженкам, далеко до героического стоицизма арийских женщин, их несгибаемости, которую воспевает рейхсфюрер, мы слишком гибкие. Зато мы преуспели в другом…

— Еще как преуспели. Когда мы были во Франции, во всей дивизии не осталось и одного солдата или офицера, который не страдал бы по какой-нибудь Жанетте или Мадлен. Женились на них. Это было какое-то помешательство. А потом чуть не помешался рейхсфюрер, когда до него дошли известия о таких случаях. Это никак не вписывалось в его теорию. Единственное, что можно было сделать, так это вывести «Лейбштандарт» из Франции. Но многие повезли своих Жанетт с собой, никто больше был не нужен. Правда, их потом пришлось оставить в Польше. В Россию эти дамы ехать отказались.

— И правильно, — она улыбнулась. — Наполеон Бонапарт французам не советовал там долго задерживаться, а француженкам тем более. Опасно для здоровья, и даже для жизни. А почему ты так на меня смотришь? — она вдруг испугалась. — Ты думаешь, что я вообще каждому… Да, я даже не помню, когда все это было в последний раз.

— Это ощущение с женщиной, которую любишь, — что-то невероятное. Проститутки делают, но это не то, им не хватает чувства, для них это работа, но даже у них нет столько изящества и столько страсти. Я тебя люблю, Мари. Я по тебе с ума схожу! Виланд сказал точно.

— Я тоже с ума схожу, — прошептала она. — Я даже не знаю, как дальше быть. Вот я и говорила Виланду. Как я теперь в Берлин поеду? Как я теперь туда поеду? Как я после этого поеду?

— И у нас бы не было этой ночи? Нет, я не согласен. Я тебя не отпущу…

— Но надо ехать, надо. Как мы расстанемся? Мне хочется, чтобы время остановилось. Чтобы оно не шло вперед. А все-таки, — она приподнялась на локте, — рейхсфюрер недопонимает, мне кажется, что нужно его воинам. Я давно это заметила, но так и не смогла сообразить: это он из-за фрау Марты или из-за того, что он сам такой.

— Какой? — он перевернул ее на спину. — Неужели ты не поставила ему диагноз? Я не верю.

— Поставила, — она согнула ногу и уперлась коленкой ему в плечо. — Но никому не скажу. Нельзя подрывать авторитет начальства.

18

За окном засерел рассвет. Поднявшись, Маренн взяла с пола сброшенное лоскутное покрывало, и, набросив его на обнаженное тело, подошла к окну. Было сыро, холодно, она чувствовала это, но как-то отстраненно, словно холод, сырость, вся неуютная, мрачная обстановка чулана существовали отдельно, не имея к ее ощущениям никакого отношения. Протянув руку, вытащила из пачки, лежавшей на бочке рядом с лампой, длинную черную сигарету с золотистым фильтром. Щелкнув зажигалкой, закурила. Дождь кончился. Но все стекло было залито водой. Крупные капли неторопливо скатывались вниз, оставляя узкие, извилистые дорожки. Стоя босиком на глиняном полу, она прислонилась лбом к стеклу, наблюдая за тем, как капли чертят свои узоры. Ей казалось, они похожи на ее собственные слезы, которые комом стояли в горле, и как она ни старалась их прогнать, не получалось. Повернув голову, она взглянула на Йохана — он спал, раскинувшись, заняв собой всю скромную лежанку Золтана, и на уставшем, осунувшемся после многих бессонных ночей лице, едва заметная в уголках губ, играла счастливая улыбка, как у мальчишки, который долго мечтал о чем-то, и вот мечта эта сбылась. Он заснул всего лишь полчаса назад, продержав ее всю ночь во власти своей обезоруживающей горячей страсти и блаженства. Казалось, можно расслабиться, отдаться счастью, которого она давно уже не ждала. Ее любили так, как она не могла и мечтать, и сама она испытывала чувство, глубокое и сильное, какого не знала с далекой юности. И в отличие от того, другого, которое принесло ей больше страдания, оставаясь фактически неразделенным едва ли не до последнего вздоха предмета ее любви, это было взаимным. Даже сама мысль о нем заставляла сердце стучать сильнее. Все было так, если бы не надо было уезжать, возвращаться к тому, к чему уже не хотелось возвращаться. А время таяло. Она снова услышит скрип гусениц по мокрому снегу, приедет БТР, который отвезет ее в госпиталь к Виланду. А там она узнает, что самолет из Берлина уже вылетел, а может статься, уже и ждет на аэродроме. Она положила ладонь на стекло, тонкие прожилки воды текли между ее тонких пальцев. За окном метнулась птица — усевшись с другой стороны, клюнула Маренн в ладонь, но наткнувшись на стекло, испугалась и улетела. Лежанка скрипнула. Не отрываясь от стекла, Маренн повернула голову — длинные каштановые волосы спускались вдоль ее тела, закрывая плечи и спину. Йохан смотрел на нее. В его глазах не осталось ни тени сна, взгляд был совершенно ясным и чистым. Красивые густые брови чуть сошлись над переносицей. Но в уголках губ угадывалась все та же слабая улыбка.

— Босиком на полу стоять нельзя, как доктор, ты должна знать это, — он встал и подошел к ней.

— Я знаю, — она повернулась, он поднял ее на руки.

— Еще не хватает, чтобы ты вернулась в Берлин с насморком, — сказал, поцеловав в губы. — И твой начальник, этот вежливый профессор де Кринис, больше не отпустит тебя в «Лейб-штандарт», так как будет убежден, что мы не проявили должного внимания и простудили доктора. Наверное, держали ее постоянно в снегу.

— Он ничего не подумает, — она улыбнулась, прислонившись головой к его плечу.

— У него думать не принято?

— Нет, почему же ты так думаешь о нем, — она слегка ущипнула его за палец. — Просто Макс обычно думает о другом. Он же психиатр. И, кстати, очень хороший психиатр, может быть, один из лучших, какие работают в настоящее время не только у нас в Европе, но и в Америке. Что же касается военных дел, — она улыбнулась, — тут для него, конечно, много неизвестного и совершенно неподходящая обстановка. Сам он только один раз выезжал со мной на фронт, и надо же было такому случиться, что именно в этот раз мы едва не угодили в окружение. Пришлось отбиваться от наступавших большевиков. Профессору пулей сбило фуражку с головы, он совершенно растерялся, а Штефан помогал ему выбираться из обвалившегося окопа. Макс сильно запачкал свой мундир, — она рассмеялась, — его ослепительно белые манжеты с изумрудными запонками стали черными, одна запонка потерялась. Это вообще была трагедия, потому что это был подарок его ненаглядной Федерики на юбилей свадьбы. Запонку так и не нашли. Ее потом пришлось заказывать ювелиру, чтобы Федерика ничего не заметила, иначе она просто не пережила бы утраты. В общем, в Берлин мы доставили профессора в совершеннейшем расстройстве, и с тех пор Вальтер Шелленберг строго запретил ему совать свой нос во все, что касается полевой хирургии, а заниматься только психическими расстройствами. Несмотря на то, что я и вся эта хирургия вместе со мной числимся по его отделению в клинике. Только общее руководство и не более. Так что я сама определяю, куда мне ехать, в какую дивизию, сколько там находиться, что делать. Я же отправляю и своих подчиненных, даю им задания и принимаю отчеты. Я — главный военный хирург, а Макс только подписывает мои распоряжения по этой части. Посмотрит на меня внимательно, глотнет своего любимого венского кофе с пенкой, затянется сигарой и спросит: «Вы так считаете, фрау Ким?». Я говорю: «Да, я так считаю, Макс». Он сделает вид, что подумает, я сделаю вид, что жду его ответа, но в конце концов возразить-то он мне не может, да и зачем? Ведь не делать же самому. Подписывает. «Делайте, фрау Ким, как считаете нужным». И я делаю. И пока все обходилось благополучно.