Балатонский гамбит - Михель Гавен

— Мари, — он с нежностью взял ее за плечи. — Ты будешь там одна, я буду далеко, но если… — он запнулся, она почувствовала, как он взволнован. — Если будет ребенок, обещай, ты ничего не сделаешь без меня. Ты врач, ты все можешь, можешь даже мне не сказать, наверное, это твое право, но я прошу тебя.

— Ты так хочешь его? — она отстранилась, глядя ему в лицо.

— Я люблю тебя. Очень люблю. Да, хочу.

— Об этом рано еще говорить, — она опустила голову, чтобы скрыть смущение, — природа очень осторожная, хитрая и умная. Она бережет плоды любви, чтоб раньше времени никто не узнал и не испортил. Она борется до самого конца, даже если женщина решает сделать аборт, стараясь обмануть врача. Это всегда трагедия. Так что я во всем полагаюсь на природу. Но обещаю: я ничего не буду делать, не сказав тебе. Вообще ничего не буду делать, просто оставлю. И это вовсе не мое право, не исключительно мое, это же наша любовь, наше общее чувство.

— Но воспитывать будешь одна, — он рассмеялся, и этот смех был почти по-мальчишески счастливый. — Я на фронте, извините.

— Извиняю. Я тоже на фронте. Так что воспитывать будем прямо здесь, в госпитале у Виланда. Рейхсфюрер будет счастлив: будущие бойцы с молоком матери впитывают запах пороха и вырастают прямо на поле брани. Мартин это заслужил, он так радел за то, чтобы все состоялось, что это будет ему достойная награда.

— Он, правда, будет доволен. Он очень любит детей. У него двое своих, это будет третий его воспитанник.

— Знаешь, мне только что снилось, что он есть, — она прислонила ладони к лицу, закрыв глаза. — Это был чудесный сон. Я видела, что мы оба в моей спальне в Грюнвальде и собираемся идти в зоопарк. Ты со своей старшей дочерью, а я со своей, то есть с Джилл, смотреть ее любимого жирафа. А твоя дочь каких животных любит? — она постаралась спросить словно невзначай, но замерла, ожидая ответа.

— Мишек. Бурых медвежат. Она все время просит, чтоб ей покупали этих плюшевых медвежат. Ну а от живых она, конечно, в полном восторге. Ты, в самом деле, хочешь познакомиться с моими детьми? Я был бы рад, — он заглянул ей в лицо.

— Да, конечно. Ты же сказал, в наших отношениях не должно остаться ничего неприятного. Значит, я буду рада, если твои дети появятся в нашей жизни и займут в ней какое-то место, меня это не огорчит.

— Ты удивительная, чуткая женщина… — он с нежностью провел рукой по ее волосам и вытащил заколку. Волосы густой коричневой волной упали на плечи.

— Точно так же ты мне сказал и во сне, — она качнула головой, отбрасывая их назад.

— Потому что я на самом деле так думаю.

— Случится ли это все? Будет ли так, как в моем сне? Или все действительно только сон?

— Почему не случится? — его пальцы с нежностью скользнули по ее щеке, спустились на шею, он расстегнул воротник ее мундира и верхние пуговицы. — Мы обвенчаемся, как только это будет возможно, как только я приеду в Берлин. Я мог бы написать рейхсфюреру, но я не могу сделать этого, не увидевшись с Зигурд, не поговорив с ней, не попросив простить меня. Только отделавшись письмом. Это было бы недостойно. Она была верной подругой и вполне заслужила того, чтобы выслушать лично мою просьбу о прощении. Я приеду в Берлин и сразу подам рапорт. Ты сомневаешься в моей решительности? В том, что я это сделаю? Если я говорю — я так и сделаю, Мари.

— Я сомневаюсь не в тебе, — призналась она, прислонившись щекой к его руке. — Я сомневаюсь в себе. Я старше тебя, я вряд ли смогу дать тебе все, что ты от меня ожидаешь. Мне уже не двадцать лет…

— И мне не двадцать, а уже тридцать. И между моими тридцатью и твоими, на несколько лет больше, нет никакой разницы. Я все знаю о тебе, о твоих мужьях, о твоих любовниках в Берлине, о гибели твоего сына, о твоих дочках и зятьях, даже о тех, которые служат в Красной армии. О твоей жизни, о твоих мыслях, о твоем теле, без которого я не могу дышать и жить. Только воспоминаниями о нем, когда тебя нет рядом.

— Я говорила — у меня плохой характер, — слабо возражала она. — Он хорош для военного хирурга, но плох для жизни.

— Все, что я видел, мне подходит. Я не люблю слишком сладкого. Твой шоколад с ванилью и апельсином и еще с ментолом, — он кивнул на потушенную сигарету, — меня вполне устраивает. Он и горький, и сладкий, и терпкий, и упоительный. Я все люблю в тебе. Что тебя удерживает? Какие-то прежние чувства? Ты меня не любишь? — он спрашивал, неотрывно глядя ей в лицо. Она смутилась.

— Какие прежние чувства? Нет, я не о том. Я люблю тебя. Больше никого не существует. Я только хотела сказать, что формальности — не главное. Главное — то, что я чувствую. Этого достаточно.

— И то, что чувствую я. Это больше, чем просто любовь, Мари. Это жизнь, сама жизнь, она вся — ты.

Он целовал ее волосы, глаза.

— Я верю, — она отвечала ему со всей теплотой чувства, которое испытывала. — Но я вполне проживу пока без печати, которую вместо рейхсфюрера, я боюсь, нам поставят большевики.

— Без печати — возможно. Какое-то время, — он согласился. — И то недолго. Но без этого — нет, без этого я тебе не позволю. Я привез тебе не только цветы.

— Что еще? — она удивилась.

Он достал из нагрудного кармана маленькую бархатную коробочку. Открыл, повернув, показал ей. Она увидела золотое кольцо, украшенное алмазной резьбой.

— Без этого я не отпущу тебя в Берлин.

— Откуда? — она прижала ладонь к губам. — Откуда все это берется здесь, можно сказать, на поле боя.

— Ну, откуда берутся розы, я тебе все равно не скажу, — он рассмеялся, — это секрет. А кольцо я купил еще в Аахене, тогда, после Арденн, на следующий день после того, как вы улетели в Берлин. Сам не знаю зачем, вроде бы и ни к чему и нет в нем ничего особенного, просто оно приковало мой взгляд, и не взять было просто невозможно. Я думал, отвезу Зигурд. Но потом забыл ей отдать. Слишком торопился к тебе в Шарите и забыл. К тому же только потом сообразил, что ей оно налезет разве только на мизинец, у нее пальцы толще, она же не хирург. И тогда я понял, для чего оно попалось мне на глаза, для чего какой-то ангел стер мне память. Сам еще не зная, я купил это кольцо для тебя. Это будет нашим обручением, Мари, — он взял ее руку и надел кольцо на безымянный палец. — Точно подошло. Оно как раз для тебя. Для твоих тонких пальцев, Мари.

Она разволновалась, пальцы дрожали, она поднесла кольцо к губам и поцеловала его.

— Мы обручены, Мари. Ты — моя. А вся моя жизнь — твоя.

— А моя — твоя, — она ответила чуть слышно, и по бледной щеке покатилась слеза.

— Ну-ну, — он приподнял ее голову, поцеловал в губы, ее глаза сверкали от слез. — Плакать зачем? Плакать не нужно.