Качели. Конфликт элит или развал России? - Сергей Кургинян

Такой метод есть. И он называется — параполитика.

Конспиролог апеллирует к мифическим заговорам. И его апелляция беззубо-комфортным и лживо-порочным образом замещает сложную реальность с ее уже обсужденной нами нетранспарентностью.

Но есть же и другие заговоры! Не мифические, а абсолютно реальные.

Вся Америка спорила, убили ли Джона Кеннеди в результате заговора. Спорили, спорили, потом оказался убит Роберт Кеннеди. И все перестали спорить. Потому что оказалось, что спорить не о чем. А те, кто считал, что есть о чем («мало ли, какие узоры может нарисовать чудовищное стечение обстоятельств»), столкнулись с еще одним убийством — убийством итальянского премьера Альдо Моро. И тут уж заговор был настолько очевиден, что дальше некуда. Но куда тянулись нити этого очевидного заговора? Люди стали искать, куда, а ищущих начали убивать. Начали убивать крупных чинов полиции, журналистов, политиков. И в таком количестве, что итальянская общественность обозлилась. Как-то она, между прочим, конструктивно обозлилась. Гораздо более конструктивно, чем американская общественность.

Американская — та сразу стала шизеть по поводу Кеннеди. И ей помогли шизеть. А итальянская не стала шизеть. Она, между прочим, не просто не стала. Она агрессивно воспротивилась предлагаемой ей шизоконспирологической перспективе. Отстранилась от нее. И стала разбираться совсем иначе. Неожиданное мужество проявила академическая наука. Процесс разбирательства возглавили, в том числе, и университетские профессора. И для того, чтобы не быть скомпрометированными на корню (мол, занялись ребята конспирологией), ученые изобрели специальный термин: параполитика. И противопоставили его конспирологии (рис. 49).

Рис. 49

Параполитика отстраивала себя как антитеза конспирологии. Она чуралась всего, что было связано с конспирологией. Отстранялась от конспирологических сальто-мортале с их мифами, извечной войной вездесущих трансцендентальных начал. Этому противопоставлялась абсолютная конкретика. Такие-то люди встречались тогда-то, говорили о том-то, совершали то-то. Параполитика хотела быть наукой. Наукой о чем? О том, что не входит в классическую политику. В классическую же политику на том этапе (речь шла о 70–80-х годах XX века) входила только полностью прозрачная часть политического процесса. Политические дискуссии, программы, выборы, дебаты в парламентах… Ну, какие-то общественные, профсоюзные движения — и точка.

Параполитики говорили: «Пусть так. Пусть вы это называете политикой. Тогда мы начинаем исследовать ситуацию, переходя ту грань, на которой вы останавливаетесь. Убийство Альдо Моро имело место? Имело. Это был заговор? Заговор. Ситуация непрозрачна? Непрозрачна. Мы хотим ее исследовать. Почему вы протестуете против того, чтобы мы исследовали реальность? Мы не говорим о войне злых и добрых духов. Мы говорим о реальности, о несомненном. В конце концов, спецслужбы свергают правительства! Да или нет? Вот Моссадыка свергли в Иране! И мало ли где еще кого свергают. Так мы хотим это изучать».

Им отвечали: «А спецслужбы не хотят, чтобы вы это изучали! На то и тайные операции».

А те говорили: «Тайные операции на своей территории против своего народа? Против своих законно избранных лидеров?»

А им снова отвечали: «Такие тайные операции, которые запланированы. Вас не спросили, что планировать».

А те возмущались: «Что значит «не спросили»? Мы граждане! Мы народ! Мы имеем право знать! Есть Конституция! Есть избранная власть!»

А им опять-таки отвечали: «Мало ли что еще есть! Да не про вашу честь!»

А те цеплялись за это: «Так есть, есть! Сами говорите, что есть! А если оно есть, то оно может быть изучено. Ибо оно реально. И не говорите нам про конспирологию».

В ответ им резонно говорили: «Оно-то есть, но как вы его будете изучать? Откуда возьмете данные?»

Утыкаясь в этот вопрос, параполитики поначалу ухмылялись: «Откуда, откуда, от верблюда…» А потом приуныли. Потому что оказалось, что данных действительно нет. А получать их надо, создавая свои разведструктуры. На что у академических профессоров, готовых над этими самыми данными работать по ночам и даже получать пулю в лоб, явно пороху не хватало. А потом данные появились. И это были спецданные.

Фактически академические профессора оказались на чужой оперативной подпитке. Их спрашивали: «А вы это понимаете?» Они отвечали: «А нам плевать! Нам плевать, кто на кого и почему «сливает», какая идет конкуренция! Нам важно, что есть данные. И что они конкретны».

На это следовало естественное возражение: «А верификация (проверка данных то есть)?»

Профессора уходили в сторону от ответа. Им надо было что-то понять. И они готовы были смириться с некорректностью процедуры. Не готовы они были к другому — к развитию теоретического метода. И в целом было понятно, почему. Потому что в основном это были левые профессора. Они были марксистами и не могли идти дальше классовой борьбы. Ну, в крайнем случае, групп по интересам. Теория элит находилась справа. Умеренно правая территория элитоведения была занята Питиримом Сорокиным. А крайняя правая — любопытными, но совсем уж одиозными исследованиями Моски, Парето и других.

Была еще чисто функциональная теория элит, завершившаяся созданием теории принятия решений. Ну, техноструктуры. Ну, Гэлбрейт. Левых профессоров это не могло интересовать. И они фактически углубились в историю. Причем в историю, основанную на этих самых «сливах». То есть, нашпигованную разнокалиберными данными оперативных сводок, которые конкуренты дарили тем, кто готов был все это обработать и реализовать. Постепенно обработки стало все меньше, а реализации все больше.

Чего не было в принципе — так это калибровки, критического осмысления, разбраковки данных, оглядки на возможную встречную игру. Профессора работали в одиночку или малыми группами. Свою работу они рассматривали как войну против нетранспарентного зла. В итоге само это нетранспарентное начало стало играть с ними. А они поддались на эту игру.

В сущности, я и мои коллеги вошли на территорию данной профессии именно тогда, когда игра, дав огромные практические результаты, теоретически захлебнулась. Странным образом это захлебывание совпало с глубоким кризисом явления, не имеющим никакого видимого отношения к рассматриваемой сейчас мною параполитике. Я имею в виду культурный авангард, претендовавший на обновление проекта «Модерн».

Занимаясь причинами этого культурного срыва и причинами параллельного срыва метода, мы достаточно быстро обнаружили, что при огромной дистанции между двумя явлениями есть некий мост, объединяющий две разнокалиберные и разнокачественные сферы. Разум стал глубоко пасовать перед действительностью. И вскоре стало ясно, что этот разум не может не спасовать. Что для того, чтобы не спасовать, нужен принципиально другой разум. А также качественно другие основы, на которых можно подобный разум выстраивать.

Кризис параполитики и авангарда вывел на арену конспирологию и культурную сусальную неоклассику. Следом за проектом «Модерн» стал свертываться проект «Человек». Гносеологии стали навязывать несовместимые с нею основания. Родилась эклектика. Эклектика подорвала подлинность вообще.

В сущности, все наши альтернативные (вначале полуподпольные, а потом вполне официальные) экзерсисы были связаны с тем, чтобы что-то этому противопоставить. Но подробный разговор на эту тему уведет нас еще дальше от конкретики, ради приближения к которой он начат. Я всего лишь хотел обсудить с читателем проблему параполитики. И подчеркнуть, что к определенному моменту (условно — к началу 80-х годов) параполитика уже достаточно «стухла». Стухла — не значит потеряла какую-то фактурную ценность. Стухла — значит потеряла власть над фактурами. А поняв, что она теряет над ними власть, стала терять и достоинство, превращаясь в особую отрасль крайне сомнительной журналистики. Но пренебрегать этой отраслью было бы весьма неразумно.

Пусть даже параполитика стала помесью «сливов» и конспирологических маний, ворвавшихся туда, откуда ушло гносеологическое достоинство. Мании можно отсечь. Что же касается «сливов», то все зависит от их качества. А также от нашей способности выделять внутри «сливов» ценное содержание, подвергая эти «сливы» ряду интеллектуальных очистительных трансформаций. Простейшая из которых — технологическая критика.

Что такое технологическая критика? Если вам говорят, что преступник, убегая от преследования, перепрыгнул с крыши дома № 6 на крышу дома № 8, то вы должны измерить расстояние между краем крыши № 6 и краем крыши № 8. Если это расстояние, например, окажется равно двадцати метрам, то вы заранее скажете, что прыжок резко превышает человеческие возможности. При меньшем расстоянии вам придется заглянуть в справочники. Если это меньшее расстояние все равно превышает мировой рекорд, то вы откроете книгу по теории стрессов и постараетесь уточнить, насколько источник стресса может перекрыть рекорд, что об этом говорит мировая практика. В любом случае у вас возникнут сомнения. Если же это расстояние будет укладываться в определенные нормативы, то вы сделаете вывод, что преступник, например, является мастером спорта по прыжкам в длину. И это резко сузит круг поиска, который вы должны осуществить, чтобы найти преступника.