Лодка - Лотар-Гюнтер Букхайм

«Так,» — говорю я себе. — «ты становишься похож на второго вахтенного офицера. Ты совершенно забыл, что мы идем на точно такой же лодке. И наши моряки испытывают то же, что и те, на другой лодке».

Командир требует подать сигнальные флажки. Сигнальные флажки? Он окончательно спятил! Кто сможет семафорить в таких условиях?

Но он выхватывает их, как бегун — эстафетные палочки, и когда мы опять взмываем к небу, он молниеносно отстегивает свой страховочный пояс, подтягивается высоко над бульверком, ухватившись за стойку перископа, и, твердо упершись, разворачивает сигнальные флажки. Он передает свое послание, не пропуская ни единой буквы, как будто мы находимся на учениях где-нибудь на Ванзее: Ч — т — о — в — ы — п — о — т — о — п — и — л — и.

В это трудно поверить, но человек на другой лодке делает рукой знак «Понял». И когда мы в очередной раз опускаемся вниз, как на ленте конвейера, другой помешанный передает с той лодки: Д — е — с — я — т — ь — т — ы — с — я — ч — т — о — н — н.

Сквозь летящие брызги мы обмениваемся информацией на языке глухонемых, подобно людям, машущим друг другу из окон вагончиков канатной дороги, расходящихся в противоположные стороны. Лодки зависают всего на несколько секунд вровень друг с другом. Когда мы снова движемся вверх, Старик передает еще одно сообщение: У — д — а — ч — и — в — а — м — ч — е — р — т — и.

Теперь другая сторона достала свои флажки. Мы все громко читаем хором: Ж — е — л — а — е — м — в — а — м — с — л — о — м — а — н — н — ы — х — м — а — ч — т — и — о — б — о — р — в — а — н — н — ы — х — в — а — н — т.

Внезапно волна роняет нас вниз, и нос нашей лодки с бешеной скоростью наклоняется вперед. Перегнувшись вниз до предела, мы окунаемся в долину, наполненную морской пеной.

Высоко над нами над краем пропасти высунулся нос лодки Томсена. Она кренится на левый борт — ясно различимы заслонки обоих торпедных аппаратов левого борта, равно как и любая из водозаборных прорезей, да и все днище лодки, — пока перевесившая носовая часть не обрушивается в ложбину подобно падающему лезвию гильотины. С яростью, которая разрубила бы металл, он входит в волну. Вода внезапно раздается в обе стороны огромными волнами зеленого стекла, которые снова смыкаются над ней вскипевшими водоворотами и заливают мостик. В клокочущей пене остались видны лишь несколько темных пятнышек: головы вахтенных на мостике да одна рука, размахивающая красным сигнальным флажком.

Я перехватываю изумленный взгляд второго вахтенного, адресованный командиру, а потом я замечаю лицо шефа, на котором застыло восторженное выражение. Должно быть, он уже давно стоит на мостике.

Я охватываю перископ одной рукой и подтягиваюсь повыше. Та лодка у нас за кормой спряталась у подножия волн. Затем там неожиданно всплывает бочка, ее подбрасывает вверх, потом она тонет; затем лишь бутылочная пробка пляшет на волнах, а спустя несколько минут ничего больше не разглядеть.

Старик велит лечь на прежний курс. Откидываю люк — слежу одним глазом за проходящей волной — и вниз, в нору.

Рулевой в боевой рубке прижимается к стенке, освобождая дорогу, но лодка кренится на правый борт, так что он все равно получает свою порцию душа.

— Что там происходило?

— Встретились с другой лодкой — Томсена — очень близко!

Люк захлопывают сверху. Из темноты выплывают бледные лица, как будто выхваченные фонариком горняка. Мы снова в подземелье. Внезапно я осознаю, что даже рулевой не видел нашей встречи.

Я развязываю тесемки зюйдвестки под подбородком и начинаю стаскивать резиновую куртку. Помощник на посту управления жадно ловит каждое сказанное мной слово. Не уверен, что стоило говорить это, но я еще подкинул ему малозначащие слова вроде «Невероятно, как командир вел лодку — правда — просто образцовое маневрирование!».

Должно быть, возбуждение расслабило мои мускулы: я освободился от промокшей одежды намного быстрее, чем вчера. Рядом со мной методично вытирается шеф.

Через десять минут мы собираемся в кают-компании.

Я все еще заведен, но я стараюсь вести себя, как всегда:

— Все это было достаточно необычно, верно?

— Что вы хотите сказать? — спрашивает Старик.

— Наша встреча.

— Почему?

— Разве мы не обязаны были дать опознавательный сигнал?

— Боже мой, — отвечает командир. — Эту рубку я узнал бы с первого взгляда! У них был бы припадок, если бы мы запустили ракету. Это означало бы, что им пришлось бы сразу отвечать нам тем же. И кто знает, были ли у них в такую погоду готовые заряды. Зачем ставить друзей в неловкое положение?

— И именно потому, что опознавательные ракеты никогда не используются в сомнительных случаях, мы вскакиваем со своих мест по два раза на день, когда их несут!

— Не стоит ворчать, — успокаивает Старик. — Надо — значит надо! Устав!

Десять минут спустя он возвращается к моему недовольству:

— В такую непогоду мы в любом случае можем не опасаться английских подлодок. Что они будут тут искать? Немецкий конвой?

Суббота. Волнение улеглось. За обедом мы все сидим, придвинувшись к столу, и жуем. Свободные от вахты члены экипажа постепенно возвращаются в летаргический сон.

Трапеза оканчивается прежде, чем старик наконец-то изрекает:

— Они быстро выскочили!

«Они» — это Томсен и его команда. Старик потрясен, что Томсен оказался в нашем районе.

— Все-таки ои вернулся незадолго до того, как мы вышли в море — причем с повреждением!

Выскочили — это значит, в доке пробыли недолго.

— Командование теперь подгоняет!

Мало времени в доке — ускоренный ремонт. Больному не дают отлежаться как следует, а сразу ставят на ноги. Никакой симуляции!

Проходит не меньше четверти часа, пока Старик заговаривает вновь:

— Здесь что-то не так. Даже если считается, что у нас в Атлантике достаточно лодок, это означает, что их не больше дюжины. Дюжина лодок между Гренландией и Азорскими островами — и мы все же практически натыкаемся друг на друга. Что-то не так! Ну да ладно — это не мое дело.

Не его дело? Что же тогда он ломает голову с рассвета до заката и, скорее всего, всю ночь напролет тоже, размышляя над явными противоречиями: слишком большой оперативный простор — слишком мало лодок — отсутствие поддержки с воздуха.

— Пора бы им выйти в эфир.

Проснувшись на третье утро после нашей штормовой встречи, я понимаю по движению лодки, что море несколько успокоилось.

Натянув на себя прорезиненный плащ так быстро, как только возможно, я отправляюсь на мостик. Ночь еще пытается бороться со светом.

Горизонт очистился от туч. Лишь иногда на верхушке высокой донной волне появляется случайный гребень. Волны поднимаются почти такой же высоко, как и в предыдущие дни, но их движение утратило свою ярость — лодку больше не трясет и не мотает.

Ветер устойчивый. Изредка отклоняется на несколько градусов от своего основного, северо-западного, направления. Он несет с собой холод.

К полудню ветер почти полностью стихает. Вместо его воя слышится лишь приглушенное шипение и шелест. В моих ушах все еще звучит дикий рев, и мне становится как-то не по себе от непривычной тишины; такое ощущение, будто во время показа кинофильма пропал звук. Мимо лодки катится бесчисленный табун по-прежнему высоких белогривых волн, чей торжественный вид внушает трепетный страх.

Из-за их движения сложно понять, что на самом деле волны никуда не движутся — что вся поверхность океана не проносится мимо нас. Мне приходится воскресить в памяти образ поля пшеницы, раскачивающейся под ветром, чтобы убедить себя, что эти невообразимо громадные массы воды в действительности так же неподвижны, как стебли злаков.

— Нечасто можно увидеть такую здоровенную донную волну, — замечает штурман. — Эта может вытянуться в длину на тысячу миль.

Мы принимаем радиограмму от Флоссмана: «Тройным залпом потопил одинокий корабль».

— Он еще в адмиралы пробьется, — комментирует Старик. В его словах больше презрения, чем зависти. — Не выходя их датских проливов.

Раздражение Старика выплескивается вспышкой ярости:

— Долго они еще будут держать нас тут, чтобы мы рыскали, полагаясь лишь на свой нюх?! И все безрезультатно!

Чтобы отвлечься, я разбираю вещи в своем крошечном шкафчике. Там творится просто жуть: все мои рубашки покрылись серо-черными пятнами плесени, вся моя одежда провоняла мокрым запахом гнили. Просто диву даешься, что мы сами не начали гнить — а то наблюдали бы за тем, как наши живые тела постепенно разлагались.

Впрочем, надо признать, кое у кого из нас этот процесс уже начался. Лицо Зорнера полностью обезображено алыми угреватыми нарывами с желтыми головками посередине. Учитывая тучность его фигуры, эти раздражения выглядят еще более зловеще. Морякам приходится хуже всех, так как из-за постоянного соприкосновения с соленой водой их порезы и фурункулы не заживают.