Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

описывать дам, их несмелые взгляды и своеобразные поклоны, и смех. Утверждал, что по углам сердечно целовались.

Король, может, просветлел бы и дал втянуть себя в более своевольный разговор, если бы предостережение маски не застряло в его памяти.

Не хотел поначалу говорить об этом никому, отошёл потом с Пибраком в сторону и признался ему в том, что слышал от маски.

– Ничего нового для меня, – отпарировал Пибрак, – наслушался и я подобных басен об инфантке, но им не верю. Она непривлекательна, также немолода, при строгом расчёте, хоть, может, не выглядит больше, чем на сорок лет, приближается к пятидесяти. Люди помнят, что тут вытворяла её мать, которая в действительности была страшной женщиной, хотят в ней видеть характер Боны. Те, что знают её ближе, говорят, как о набожной, достойной, измученной несчастливой жизни, быть может, гордой, но женщины благородного характера. Это не жена для вашего королевского величества, – добавил Пибрак, – Pardieu! Я надеюсь, что нам её не навяжут, но яда бояться не следует.

– Откуда же то, что отравила брата? – спросил Генрих.

– Отскочило от моих ушей, что перед смертью поссорилась с ним из-за какой-то девушки, которую для него с её двора выкрали. Померились потом и он всё на неё переписал.

– Я знаю, – ответил, смеясь, Генрих, – переписал ей всё, а господа сенаторы ничего давать не хотят.

– Да, и, по-видимому, так скупо на нужды своей инфантке выделяют, что постоянно одолженными деньгами жить должна.

Разговор в покоях короля, даже когда он уже разделся и лёг в кровать, которую фавориты обступили, протянулся очень долго.

Не менее живо по возвращении со свадьбы у принцессы разбирали всё, что произошло этим вечером. Особенно пани крайчина видела в молодом короле каждую минуту выдающую себя симпатию к Анне, когда он не мог к ней приблизиться, гонялся за ней глазами. Прогнозировали как можно лучшее на будущее, но король теперь так неслыханно был занят, часы его так старательно рассчитаны, что больше доказательств чувства требовать было невозможно.

– Коронационные праздники, – говорила она, – всё-таки когда-нибудь должны закончиться. Тогда, несомненно, король захочет ближе познакомиться с Анной, лишь бы эти сеймовые совещания также однажды дошли до конца.

Знали и у принцессы о завтрашнем турнире, на который Анна из окон своей комнаты должна была смотреть и обещала себе видеть, хотя бы потому, что вместе и короля могла бы увидеть, который должен был сесть в своей ложе, а потом бегать сам за кольцом.

Дамы знали, что Генрих, который был бесподобным танцором и должен был превосходить в вольте, в соревнованиях ловкости, в рыцарских состязаниях не уступал никому.

Ко всем этим похвалам, какие ему тут давали, Анна жадно прислушивалась, была голодна к ним, но редко что к ним добрасывала от себя. Был виден её стыд от того, что имела в сердце.

Ей также Генрих казался стократ более красивым, чем все, а его фигура и выражение лица полными благородства и изящества.

Она размышляла о том, что ей принёс итальянец Маго, который был только эхом того, что должно было повсеместно быть принятым. Во время свадьбы у Зборовских и он, и много иных из польских панов приносили ей постоянно что-то о Генрихе.

Его короткий разговор с Досей прошёл почти незамеченным и никто на него не обратил внимания. Все, однако, старшие подруги Анны считали, что Дося со дня коронации была изменившейся, задумчивой, отвлечённой, что она одна избегала всякого разговора о короле.

Ей это считали за зло, вовсе не догадываясь, что и она боялась себя выдать.

Девушка, до сих пор неприступная, гордая, дикая, немного опьянена была фимиамом, который к ней тёк от короля.

Из того, что читала о Франции, а хватала жадно, что оттуда приходило, она убеждалась, что королевские любовницы могли высоко поднять голову.

Это сиротство, которое раньше не позволяло ей навязываться Талвощу, теперь при новом обороте чувств и мыслей казалось ей залогом свободы. Она не имела семьи и имени, перед которыми нужно было бы давать отчёт о жизни.

Родилось в ней святое желание, наслаждение жизнью, забавы, которые наполняли её беспокойством. Сурово воспиталась сама, не допуская к себе грёз, теперь они кучно, резко набросились на неё и отпихнуть их не имела силы.

Когда это делалось в замке, а у панов Зборовских веселились до белого дня, пан Самуэль не ложился даже в кровать, так ему было срочно расквитаться с Тенчинским за обиды, которые приписывал ему.

Янаш Хорват, простой слуга, по его мнению, никогда бы не осмелился вырвать копья, при котором стоял щит Зборовских, если бы ему это приказано не было.

С Тенчинскими они издавна были недругами, старые Топоры считали себя гораздо лучше Ястжебцов, потому что раньше немного сидели около трона. Как раз хотели теперь перед королём унизить Зборовских. Так он предполагал.

Правдой же было, что хорват, храбрый фехтовальщик, по-видимому, пьяным возвращался из города в замок, когда ему пришлось плац для турниров проезжать, и из-за какой-то рассеянности схватил копьё и забрал его с собой, о чём пан Тенчинский, слугой которого он был, вовсе не знал.

Зборовские видели в этом заговор. Гнев на Тенчинского умножало то, что его считали уже будущим урядником двора короля, а Зборовские думали, что самые первые имели право окружить того, которого посадили на трон.

Приписывали это друг другу.

Король не отказывал, был с ними милостив, хотя в сердце за коронационное выступление имел к ним предубеждение. В костёле они присоединились к диссидентам и громко настаивали на присяге.

Кроме того, в сердце Генриха ненависть к французским гугенотам перелилась на протестантов. Деятельный во время резни святого Варфоломея, пролитой кровью он был ещё тесно связан с делом католиков. Зборовские представлялись ему противниками.

Едва начинался день, когда пан Самуэль доспехи, коня и всё своё снаряжение на турнир, хотя бы на жестокий, уже готовил и собирал себе кучку товарищей, которые бы тем же запалом, что и он, были оживлены.

Он хорошо знал, что в турнире мало кто с ним мог меряться. Он имел силу, ловкость, но, прежде всего, ту ярость борьбы, которая противнику вздохнуть и опомниться не даёт.

Принцесса Анна пошла со своим двором на пепел в костёл, а, возвращаясь после мессы, застала тут давнюю свою подругу и хорошую знакомую, которую помнила ещё Катериной Мацеёвской и которая сегодня носила имя Ваповской.

Она пришла прямо с мессы поклониться Анне и привела ей своего сыночка. Двух таких имела.

Красивое и дивно спокойное лицо отличало пани Ваповскую. Она так слыла девицей