Книга теней - Джеймс Риз

– …дал своим епископам указание: неукоснительно преследовать всех, кто искажает учение церкви. И вскоре, с изданием Папой Григорием Девятым буллы, уполномочивавшей монахов-доминиканцев проводить соответствующее дознание и делавшей их подотчетными одному лишь Папе, официально родилась папская инквизиция. И это было в самом буквальном смысле началом конца.

Во времена первых папских булл, посвященных этому вопросу, рассказывала Себастьяна, отношение богословов к ведьмам было неоднозначным: еще уважали Canon Episcopi, где колдовство рассматривалось как нечто иллюзорное. Однако последовали новые буллы, направленные против колдовства и связанных с ним обрядов, были написаны новые труды по теологии и демонологии, и все это привело к возникновению нездорового интереса ко всему демоническому или божественному.

Повсеместно вводились новые законы, в которых предписывалось различать белую и черную магию и назначались наказания за использование и той и другой: белые ведьмы подлежали клеймлению каленым железом и высылке, тогда как черных ведьм, осужденных за наведение пагубы, надлежало сжигать наравне с теми, кто был уличен в скотоложстве либо «противоестественных связях с особами того же пола».

В 1522 году пресловутый Мартин Лютер отказался делать различие между белыми и черными ведьмами, заявив, что они все еретички, служащие подстилкою дьяволу, и восстал против существующих церковных законов, которые требовали, по его словам, «излишних доказательств» для их осуждения и заслуженного наказания. Не замедлила появиться и книга «Malleus Maleficarum», знаменитый «Молот ведьм», служившая инструкцией, как выискивать и пытать ведьм. Ею широко пользовались все заинтересованные стороны. Вскоре уже каждую «разоблаченную» ведьму стали осуждать на смерть. И во Франции, и в Швейцарии, и в Германии. Кострам не было числа. В Скандинавии жечь стали несколько позже, в XVII веке, как, впрочем, и в Англии, и в ее мятежных заморских колониях.

– Вот так и начались, – закончила свой рассказ Себастьяна, – времена охоты на ведьм. И, как тебе хорошо известно, милая, они далеко не закончились.

Ее слова ошеломили меня: ведь совсем недавно я была так близка к тому, чтобы оказаться в числе сожженных. Благодарность моя не знала границ. Я подняла свой фужер в безмолвном приветствии, отпила и подняла его снова. А затем вновь спросила:

– Так, стало быть, я действительно настоящая ведьма?

– И еще какая, – проворчал Асмодей.

– Пока лишь можно сказать, – ответила Себастьяна, – что ты встала на наш путь.

На ее слова отозвалась гулким, протяжным криком сова. Я ждала, что на него откликнутся и вороны, однако этого не произошло. Только совиное уханье. Мне оно хорошо запомнилось, потому что неведомый голос опять ухнул, когда Себастьяна прочла третий вопрос.

– Ты хочешь знать, кто ты? – Она посмотрела на меня, как бы ожидая дальнейшего подтверждения. – Скорей тебе интересно, кто мы? Асмодей, отец Луи, Мадлен и я. Правильно ли я поняла твой вопрос?

Кивнув, я бросила взгляд на Ромео, словно прося включить и его в этот список.

– Ну хорошо, и Ромео тоже. Тогда с него и начнем, с нашего дорогого Ромео.

Какая дрожь охватила меня! Вся кожа моя покрылась пупырышками. Неужели из-за того, что я наконец могла узнать что-нибудь о моем Ромео? Нет, скорее в том был виноват совиный крик и звон колокольчика, в который Себастьяна опять позвонила и от которого по столовой пронеслась волна студеного воздуха, заставившая зазвенеть хрустальные подвески на люстре. Я поежилась; Себастьяна улыбнулась, пожала плечами и заговорила:

– Прости, дорогая, но этот мальчик – обыкновенный смертный. Очень красивый и очень смертный. Хотя, несомненно, богато одарен. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на него! Но в этом нет ничего сверхъестественного. Простой homo sapiens[61], милочка, ничего больше.

Я ощутила разочарование.

– Смертный? – переспросила я. Какое неточное слово. Мне только что самой пришлось в этом убедиться.

– Он не волшебник и не дух, – объяснила Себастьяна. – Не младший демон и даже не мелкий бес. Он смертный юноша шестнадцати лет, который состарится и умрет в положенный ему срок, так же как ты и я. Он обладает, конечно, множеством талантов, но не колдовской силою. А у тебя, милая, есть и то и другое… Терпение, – посоветовала мне Себастьяна, поняв, о чем я хочу спросить. (Таланты к чему?.. Силы какие ?) – Всему свое время. – И она вернулась к тому, о чем собралась рассказать: – Поместьем этим я владею уже давно, много десятков лет. Оно стало моим еще до революции. И за все эти годы никто, ни один смертный , не вошел в его пределы без моего приглашения.

– Будем точнее, – вставил свое замечание Асмодей. – Ни один смертный не выжил после попытки войти в его пределы без твоего приглашения.

Себастьяна предпочла не ответить на брошенный ей вызов и повторила:

– Ни один еще не явился незваным, кроме Ромео. – Тут мне показалось, что она погрузилась в воспоминания и мысли ее унеслись далеко. – …Прелестный маленький мальчик, с волосами черными как смоль и небесно-голубыми глазами, пришел из леса, где заблудился. В один прекрасный летний день он очутился в поместье – это было несколько лет назад, – остановился посреди луга и посмотрел на замок, сам будучи ненамного выше окружавших его полевых цветов. Я увидела его сверху, из окна, стоящим в высокой траве и плачущим. Вокруг него расстилалось многоцветное море. Помнится, день был такой тихий, что я слышала , как он плачет.

Мне показалось, что Ромео, сидящий напротив меня, готов и теперь заплакать. В глазах его блеснули навернувшиеся слезы.

– Enfin[62], – сказала Себастьяна, – случилось вот что. Отец Ромео владел небольшим клочком земли по соседству. Вместе с сыном он вспахивал его и засевал озимыми. В обязанности мальчика входило идти за плугом и убирать с поля слишком большие камни. Вообще-то месье Рампаль чего только не сажал прежде на своем поле, но, кажется, он был совсем неудачливый землепашец. В то лето урожая едва хватило, чтобы им вдвоем прокормиться, даже продать оказалось нечего, так что приходилось кое-как перебиваться. И по-видимому, тот год не слишком отличался от предыдущих. – Тут Себастьяна бросила взгляд на Ромео, который сидел опустив голову. – Должно быть, поэтому наш Ромео и превратился со временем в лучшего повара во всей Франции. – Ромео ничего не ответил, и Себастьяна продолжила: – Мадам Рампаль умерла, родив меньшую сестру Ромео, которая на четвертом году жизни пала жертвою лихорадки. Вскоре после смерти девочки и сам убитый горем месье Рампаль скончался прямо на поле. Смерть его была ужасна. Он направил своего полуслепого мула прямо на гнездо пчел или ос, и лемех плуга рассек его надвое. Ромео, возвращаясь от кучи камней на краю поля, увидел, как отец его бегает кругами, облепленный чем-то непонятным и темным, чем-то живым , и при этом размахивает руками, словно собираясь улететь. Это, естественно, заставило мальчика рассмеяться.

Внезапно Ромео поднял голову и заговорил:

– Я думал, что он играет. Развлекает меня. Изображает пугало. Делает вид, что гоняет ворон. Он давно уже не пытался меня забавлять. И я обрадовался. Но мне следовало догадаться. Ведь он ни разу не улыбнулся с тех пор, как умерла мама.

– Ты не мог знать, – утешила его Себастьяна. – С такого расстояния как ты мог видеть, что отец отбивается от роя жалящих тварей? Это невозможно. А если бы знал, что бы ты мог сделать? Ты ничего не мог сделать, Ромео.

– Я просто стоял у кучи камней, глядя, как он бьется, словно рыба, выброшенная на берег. Смотрел, как он катается по свежевспаханной земле. Он кричал. А я продолжал стоять, даже когда расслышал свое имя в его криках. И ничего не сделал. Даже когда до меня дошло, что это не игра.

– Я повторяю еще раз, Ромео, что ты ничего… – Тут Себастьяна осеклась, потому что Ромео снова заговорил:

– Я просто стоял, как дурак. Испугался. А когда наконец подошел к нему, все было кончено. Он лежал на спине, уставясь на солнце, и его широко раскрытые глаза были бесчувственны, пусты. Последние из его убийц еще ползали по его лицу, по носу, заползали в ноздри, в рот, потом вылезали оттуда, пока, прямо на моих глазах, язык его не раздулся и не задушил его. Я видел, как этот язык сперва показался между губ, а затем свесился набок; наблюдал, как он сначала посинел, затем стал фиолетовым, а потом черным. Наконец он треснул посередине, и мне показалось, что у папы два языка. Нет, это был не мой отец. Глаза его вдруг сами закрылись, тонкие лиловые веки растянулись, чтобы вместить их, а затем из-под них потекла какая-то страшная жижа, похожая на свернувшиеся сливки. Я сидел рядом с ним, не зная, как поступить. Никого вокруг. Мы никого не знали. Месяцами не видели никого, кроме кредиторов. Что мне еще оставалось? Только смотреть, как он все больше раздувается. Сперва лицо, пока его стало не узнать; потом шея. Она стала невероятно толстой. Затем пальцы. Почерневшие ногти отвалились, когда я взял отца за руку и спросил: «Папа, что мне делать, скажи!» Но он был уже мертв. Должно быть, я затем побрел через поля, потом через лес и наконец пришел сюда. Не знаю, как мне удалось миновать…