Возвращения домой - Чарльз Сноу

- Пойди с папой, - повторила Маргарет.

Но он ответил отчетливо и задумчиво:

- Я не знаю, кто это - папа.

Все засмеялись, и я тоже; но на мгновение меня кольнуло, как лет двадцать назад, когда со мной отказалась танцевать девушка, которую я пригласил. И тут, мысленно переходя от своего оскорбленного самолюбия к эгоизму ребенка, я подумал, какие мы все эгоисты.

Глядя на сына, стоящего рядом с шахматной доской, я вдруг с необычайной ясностью почувствовал, что он вырастет великодушным человеком и в разумных пределах будет дружелюбен и внимателен к окружающим. Но человеческие привязанности рождаются не сразу: дружелюбие и мягкость надо воспитывать в себе, а вот хищный эгоизм сам все время гнездится где-то здесь, совсем близко. И в старости он выступает вновь так же откровенно, как в детстве. Переведя взгляд с улыбающегося ребенка на старика, подавленного и погруженного в себя, я подумал, что по какой-то злой иронии мы видим возрождение детского эгоизма в этом старом человеке, таком высоко принципиальном и мужественном, которого всего лишь год назад никто не назвал бы даже пожилым.

Пока мы пытались оторвать ребенка от деда, он раскапризничался, что с ним редко случалось. Он плакал, сердился, говорил, что у него кашель, как у дедушки, и даже сам пробовал кашлять, а Маргарет не могла понять, действительно ли он кашляет или притворяется, - с утра он и правда был слегка простужен.

Мы по очереди потрогали его лоб. Мальчик, казалось, был чрезмерно возбужден. Он сердито продолжал повторять, что хочет остаться с дедом; он твердил, - как будто это могло послужить основанием остаться здесь, - что у неге такой же кашель, и снова кашлял, чтобы доказать это.

- Он слишком возбужден, вот и все, - сказала мне вполголоса Маргарет, нахмурив лоб и не зная, кем ей заняться, сыном или отцом. Наконец она приняла решение: она приехала поговорить с отцом и должна сделать это, не может же она оставить его в таком угнетенном состоянии. Она сказала Элен, что Чарльз не совсем здоров, и попросила присмотреть за ним полчаса. Элен кивнула и поднялась с места. Она была удивительно собранной, по-матерински уверенной в себе, какой никогда не могла стать Маргарет; она всегда знала, что делает; ей и в голову не приходило сомневаться в правильности своего поступка или слова. Без всякого усилия, будто гипнотизер, она увела малыша и Мориса из комнаты, и все другие желания вылетели у Чарльза из головы, словно он начисто лишился памяти.

Оставшись с отцом, Маргарет прежде всего заняла место Элен за доской, так как была единственным достойным его противником. Они молча закончили партию. Лицо Дэвидсона немного прояснилось, во-первых, потому что Маргарет была его любимой дочерью, а во-вторых, потому что игра действовала на него, как наркотик. Если многие искали утешения во внуках, то для него они были лишь еще одним напоминанием о близкой смерти.

Оба они - он и Маргарет - смотрели на доску, лица их были обращены друг к другу, четкие, прекрасные и застывшие, словно зеркальное отражение одно другого. У него положение было лучше, чем у Маргарет, но она сумела свести игру к достойному проигрышу.

- Для ровного счета, - весело заявил Дэвидсон, - скажем, что ты набрала шестьдесят пять из ста.

- Ничего подобного, - отозвалась Маргарет, - мне надо не меньше семидесяти пяти.

- Я согласен уступить до шестидесяти девяти.

Старик совсем оживился. Он взглянул на часы и сказал с надеждой:

- Если будем играть быстро, то успеем сыграть еще партию.

Маргарет нерешительно отказалась: лучше отложить игру до следующей недели; его лицо сразу отяжелело, кожа словно обвисла. И тут, чтобы он не погрузился вновь в свое мрачное раздумье, она принялась задавать бесчисленные вопросы. Он отвечал безучастно и односложно. Стоит ли смотреть какие-нибудь новые картины? Есть только одна выставка, равнодушно ответил он, на которую не жаль потратить время. Когда он сможет пойти сам? Не сейчас.

- А когда? - спросила Маргарет.

- Врачи говорят, - ответил он безразлично, - что через месяц-два я смогу поехать на такси и обойти два-три зала.

- Это надо сделать, как только ты сможешь, - сказала она.

- Не имею ни малейшего желания, - ответил он.

Она поняла, что идет по неверному пути. Он успел изложить свои взгляды на живопись, пока был здоров; он писал о картинах в расцвете своего таланта; теперь он не мог этим заниматься и предпочитал отрезать все единым махом, не мучая и не растравляя себя зрелищем новых картин.

В поисках иной темы она заговорила о всеобщих выборах прошлого года, а затем и о тех, которые, вероятно, состоятся в скором времени.

- Я бы сказал, - ответил Дэвидсон, - что надо быть до отвращения благонамеренным гражданином, чтобы обманывать себя по поводу перспектив.

- Не думаю, что такие найдутся, - возразила Маргарет.

- Я бы сказал, что этому зрелищу явно недостанет живописности. - Он изо всех сил старался поддержать разговор. - Хотя нет, - продолжал он, - я попытаюсь придать ему одну живописную деталь. Конечно, только в том случае, если у меня хватит сил идти голосовать, что, признаться, весьма мало вероятно. Но уж если я буду голосовать, то впервые в жизни непременно проголосую за консерваторов.

И я подумал, что большинство моих знакомых, во всяком случае восемь десятых из моих приятелей среди людей интеллигентных профессий, снова начинают склоняться на сторону консерваторов.

Маргарет воспользовалась случаем и перешла в наступление.

- Кстати, о голосовании, - сказала она. - Ведь тридцать лет назад все, что мы видим сейчас, казалось бы немыслимым, правда?

- Совершенно немыслимым, - ответил он.

- Ведь и ты, и твои друзья, наверное, понятия не имели, как все обернется?

- В общем и целом получилось гораздо хуже, чем мы могли себе представить, - сказал он. И добавил: - Тридцать лет назад все, казалось, пойдет разумно.

- Если бы вернуть то время, ты бы рассуждал по-другому?

- В моем теперешнем положении, - он уже не мог оставаться безучастным, она тронула его за живое, - мысль о том, что можно было бы начать все снова, очень больно ранит.

- Я знаю, - отрезала она. - Поэтому ты и должен сказать нам. Поэтому ты и должен все это написать.

- Я бы не доверял взглядам человека обреченного.

- Есть вещи, - начала она резко, отбросив всякую деликатность, - в оценке которых только таким людям и можно верить. Ты прекрасно знаешь, продолжала она, - мне никогда не нравились убеждения твоих друзей. Я считаю, что во всех основных вопросах вы были не правы. Но неужели ты не понимаешь, как важно было бы узнать твою точку зрения...

- Поскольку будущее меня больше не интересует?

Оба были непреклонны; она устала от попыток найти с ним общий язык, ей трудно было продолжать разговор, но его глаза горели интересом, и все это, видно, даже забавляло его.

Во всех основных вопросах, - подхватил он ее фразу, - мы были совершенно правы.

Некоторое время он глядел на нее и, помолчав, прибавил:

- Но о твоем предложении стоит подумать.

Снова наступило молчание, и мы явственно слышали его дыхание. Он сидел, опустив голову, но это была привычная поза, а не признак подавленности.

- Это могло бы дать мне пищу для размышлений, - произнес он.

Маргарет со вздохом сказала, что ей надо пойти посмотреть, как дети.

- Я подумаю, - повторил Дэвидсон. - Но помни, я ничего не обещаю. Это все-таки физическая нагрузка, а я, пожалуй, не в состоянии ее выдержать.

Он попрощался со мной и повернулся к Маргарет.

- Я всегда очень рад тебе, - сказал он.

Это была странная форма прощания с любимой дочерью: вполне возможно, он не думал о ней, как о своей дочери, а как о единственном человеке, который знает, что он обречен, и не боится этого.

Мы вышли в гостиную, где я не был с того вечера, когда Маргарет сказала, что придет ко мне. Элен играла здесь с детьми, и в этот летний день комната показалась мне гораздо меньше, чем тогда; так уменьшаются для нас, взрослых, комнаты нашего детства.

В этой маленькой комнате Элен сказала, что Чарльзу немного нездоровится; пожалуй, лучше увезти его домой. Уловив смысл разговора, ребенок заплакал, он не хотел уезжать; в такси он снова то вдруг начинал плакать, то замолкал; когда мы вошли в детскую, щеки у него пылали, и в смехе появились истерические нотки, но вопросы он задавал, как всегда, разумно: где тетя Элен и когда он снова ее увидит. Потом сказал растерянно и жалобно:

- Ножки болят.

С его ногами вез как будто было в порядке; тогда Морис решил, что они у него просто замерзли, и Маргарет принялась растирать их ладонями.

- Умница! - сказала Маргарет Морису, очень чувствительному к похвалам.

- Погладим его по головке, - предложил Чарльз, но в смехе его опять зазвучали истерические нотки. Он расплакался, потом затих и снова жалобно сказал: - Головка болит.

Ему прямо на глазах становилось все хуже и хуже. Из носа текло, начался кашель, повысилась температура. Мы с Маргарет вспомнили, каждый про себя, о болезни няньки. Маргарет, не выдавая своего беспокойства, начала стелить Морису в другой комнате; неторопливо, словно выполняя свои обычные обязанности, она успела сказать мне, прежде чем уложила Чарльза в постель: