Поднимается ветер… - Татьяна Апраксина

Восходя на брачное ложе, король второй раз в жизни изведал настоящий страх, и первый рядом с ним показался пустым и тщетным; более всего на свете он боялся даже не холодности: он помнил, что руки новобрачной могут поспорить со льдом и снегом, но руки короля были медом и расплавленным золотом, и на этот холод он мог ответить своим жаром. Нет, Аллион боялся притворной страсти, что густо замешана на лжи и боязни за свою страну. Страсть Раймунды не была притворной, но Аллион так и не осмелился спросить, почему же три года слышал только «нет», и лишь на четвертый, придя с войной и убив ее родичей, услышал — «да».

Через год королева умерла родами, произведя на свет близнецов, сына и дочь; в них слились две крови — человеческая и божественная. У мальчика были волосы матери и глаза отца, у дочери — волосы отца и глаза матери.

6. Кувшин опустел, последний кубок давно уже был допит; король стоял у окна, глядя на разгорающуюся на горизонте светлую полосу. Неплохо было бы подняться на башню, увидеть, как лилово-алое кольцо света набирает силу, подставить лицо ветру, чтобы тот выдул из головы остатки хмеля и воспоминаний. Летописец разбередил старую рану, заставив вспоминать прошлое. Прошлое не золоченой статуи, не сына богов, а человека — такого, каким его знали лишь двое: сам Аллион и Раймунда, давно ушедшая из мира живых в Мир Вознаграждения, к садам неувядающим и источникам неиссякающим; так говорил королю епископ Собры, столицы нового государства, что была основана на месте отцовского замка. Королева Раймунда давно бродит меж одновременно цветущих и плодоносящих деревьев, ноги ее ласкают шелковистые травы, кудри развевают теплые ветра, и там она ждет своего супруга — кротко и без печали, ибо в мире, что создан для проживших свою жизнь в благочестии, печали нет — есть лишь радостное ожидание в предвкушении вечного счастья.

Король улыбался. У Раймунды не было кудрей: волосы зеленоглазой королевы были прямыми и тяжелыми. Аллион помнил, как они укрывали обоих белым, словно поле герба, плащом, и поверх ложилось золото. Теперь о королеве Раймунде напоминают лишь глаза Элеанор, волосы Эниала. Белое и золотое, изумруд и сапфир. Дочь вернулась на земли алларов, и теперь земли у моря навеки принадлежат Собране. Сын будет править страной, что раскинулась от гор Неверна до гор Невельяна. Ради этого стоило жить, ради этого стоило бороться — пусть летописцы никогда не смогут отыскать нужных слов, потому что не прошли с королем путь от одних гор до других; те, кто прошли — давно мертвы, а его уделом стало долголетие и знание о том, как уйти в избранный час. Пусть летописцы сплавляют ложь и правду, легенду и истину, прозу и вирши, пусть превосходят алхимиков, ухитряясь из пергамента и чернил получить золото. И пусть никто никогда не расскажет, что Золотой Король жил лишь год из сотни лет своей жизни — тот год, что на него взирали изумрудные очи Раймунды. Некому об этом знать — и незачем: о том, о чем не знаешь — не сумеешь солгать…

Часть вторая. Зима. Ученик. Столица

1. Собра — окрестности Собры

Король изволил прогуливаться по саду в сопровождении своих доверенных лиц. Граф Агайрон шел по левую руку Его Величества, Паук — по правую. Сзади на подобающем расстоянии тащились секретари, три гвардейца с капитаном и малолетний паж, в котором даже на расстоянии нескольких шагов угадывались фамильные черты Мерресов. Юнец пока еще не располнел, хотя щеки были слишком пухлыми и уже подпирали глаза. Под ногами то и дело хлюпало, но король с величественным безразличием игнорировал лужи, то есть, шел напролом. Пауку в костюме для верховой езды и высоких сапогах до луж дела не было, а Агайрон не имел дурной привычки являться к королю в неподобающем виде и теперь старался не обращать внимания на мокрые чулки и противное чваканье в туфлях. Дожди который день угрожали смениться снегом, но зима в этом году запаздывала. Графу это не нравилось: он предпочитал честный зимний холод и не терпел смутной и неверной поздней осени, которая тасовала ясные и дождливые дни, как шулер — крапленые карты, зная, какую гадость подкинуть горожанам. Ухоженный парк пропах ароматами увядания. Еще не побитые первыми заморозками астры, осенние лилии, георгины, громадные гладиолусы всех оттенков тянулись вверх, словно старались напоследок расцвести ярче, пышнее, так, чтоб если уж погибать, то отдав все соки. Граф полюбовался редкими почти черными гладиолусами. Острые листья, похожие на древние мечи, словно говорили «не тронь меня», но были безобидными в сравнении с колючими стеблями роз. Эти уже сдались перед натиском ночных холодов, только несколько кустов все еще цвели. Каждый нес на себе добрых три десятка мелких карминовых бутонов.

Пышное цветение и лужи под ногами, капли, стекающие с последних оставшихся на деревьях листьев, туманный, насыщенный влагой воздух… Первому министру который день в воздухе мерещился едва уловимый запах тления. Все было так хорошо, какой-нибудь поэт превознес бы красоту осеннего сада до облаков, а Агайрону казалось, что где-то неподалеку, может быть, за той клумбой с георгинами, садовник не заметил дохлую крысу, и теперь вонь вплетается в запах удивительно живучих северных роз. Молчание, в котором король прогуливался, усугубляло впечатление. Свите за спиной явно было куда веселее. Секретари и гвардейцы перешептывались так, что их не было слышно, но на губах то и дело мелькали улыбки, а секретарь графа порой взмахивал рукой. Все было в рамках благопристойности, и секретари, и капитан по первому знаку готовы были подбежать за распоряжениями, но и взгляды, которыми молодежь сверлила спину графа, раздражали. В конце аллеи король извлек из поясного кошелька застежку для плаща, показал обоим спутникам. Граф полюбовался изящной безделушкой. Побеги плюща оплетали прямой меч Сеорнов, складываясь в вензель. Гоэллон приблизил застежку к глазам, внимательно осмотрел заднюю сторону, одобрительно хмыкнул и вернул королю.

— Неплохая работа, верно, господа? — спросил король. Агайрон догадался, что застежка — дело рук наследника, и почтительно кивнул; впрочем, врать нужды не было: вещица и вправду была хороша.

— Принц Араон — удивительно одаренный юноша, — сказал граф. — Его успехи поражают, а ведь ему — всего пятнадцать.

— Это сделал Элграс, — сказал король, и граф раздосадованно умолк; впрочем, короля не интересовала его ошибка. — В какое удивительное время мы живем, господа, не правда ли? Еще лет двести назад благородный человек брал в руки лишь шпагу, вилку и кубок, считая недопустимым для себя уподобляться мастеровым. А ныне все изменилось, вот, скажем, в последнюю кампанию герцог оперировал на поле боя…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});