Репетиция - любовь моя - Анатолий Васильевич Эфрос

в них автором.

Ясно, что здесь возникают какие-то вопросы, связанные с надвигающейся старостью. Но старость бывает разная. Иногда, вероятно, в ней нет ничего драматического. Человек стареет гораздо раньше, чем приходят те годы, когда уже официально считается, что ты — старик. А поскольку старость пришла незаметно, то эти официальные даты, ей-богу, уже не имеют никакого значения. Однако бывает и так, что официальные даты старости сильно опережают действительный, внутренний ход вещей. Тогда, мне кажется, у многих людей может родиться страх перед этими датами, перед датой нового, очередного дня рождения, перед датой очередного этапа, который как бы насильственно прерывает еще не доделанную работу. Да, и отпуск и отдых могут страшить, особенно если дело касается художника. Впрочем, не только художника. Отдых и отпуск представляются опасными, чреватыми возможностью остановки вообще.

Но и это только одна сторона дела. Вторая же заключается в какой-то внезапной, бурной необходимости переоценить свое отношение ко многим вещам. Например, раньше окружающие люди казались вам не столь нужными. Теперь же, в момент надвигающейся старости, начинает мучить страх одиночества. Тоска по сыну, который живет где-то отдельно с теткой. Который теперь уже взрослый и обидно самостоятельный. Более того, затаивший гнев на прошлые обиды со стороны отца. Наконец, вопросы творчества. Как это ни странно, мешает собственное высокое мастерство. Кажется, что за счет этого мастерства исчезает душа, которая была в молодости. Арбузов любит парадоксы, и его герой говорит, что ему мешает хороший вкус. Посмотрите на некоторых пожилых художников — они приобрели «хороший вкус», но потеряли дерзость. Надо освобождаться от собственного мастерства — это ведь давно известно.

Я почему-то, читая пьесу, представлял себе удивительного старика — Пикассо. У меня висит большая фотография, на которой он в шляпе, а из-под шляпы смотрит большой, круглый, черный глаз.

Или Хемингуэй — в тяжелом, грубом свитере. Охотник, путешественник, вдруг так серьезно заболевший в момент надвигающейся старости.

И еще мне мерещится лицо Жана Габена.

Я говорю обо всем этом нашему милому Тенину, не боясь обидеть его, ибо мужественность натуры его очевидна. Тенину за шестьдесят, и он, разумеется, знает об этом возрасте лучше, чем все то, что я могу объяснить ему по этому поводу. Только надо подсказать, о чем ему следует думать, играя роль.

И при всем при том опять-таки нужна воздушная легкость.

Потому что старая психологическая драма есть старая психологическая драма, а новая психологическая драма — комедия, сказка, фантазия — есть что-то совсем иное. И диалог не тот, и мизансцены не те, и речь не та.

Легкость, как будто даже легкомыслие при выражении самых глубоких и драматических тем и мыслей.

И никакой жанровой характеристики. Она, на мой взгляд, статична и заведомо определенна. Рисунок же роли должен быть неожидан, внезапен, психологически прозрачен и, если хотите, противоречив.

Ну вот, допустим, есть в пьесе такой Христофор. Каким он должен быть? — спрашивает актер.

А я не знаю! В одну секунду таким, в другую — эдаким, как бы в зависимости от общения, разумеется, заранее точно продуманного и тем не менее всегда внезапного. Где-то внутри, конечно, у него есть нечто объединяющее все моменты, но в чем это объединяющее, сказать трудно, разве что он лучший друг нашего героя, отдавший ему свою жизнь. Однако сколько противоречий должно быть при этом в их отношениях!

И в этой пьесе Арбузова после необходимой экспозиции появляется молодая женщина, почти что фея. В «Счастливых днях» у нее была странная специальность — алигофренист. Она занималась с умственно отсталыми детьми. В новой пьесе эта фея — портниха, и притом совсем молоденькая. Старик все время ждет чуда обновления, чуда возвращения молодости. И вот это чудо является — старик влюбляется в эту девушку.

А девушка влюбляется в его сына.

Вот весь сюжет.

Старик приходит к осознанию нового, последнего этапа своей жизни. Арбузов сказал, что он написал пьесу об агонии художника. Ну что ж. надо, вероятно, передать эту агонию — очень сдержанно, и величественно, и легко-легко.

Художник Боровский был прав.

— Мне не хочется делать кабинет мастера кукол, — говорил он (старик делает куклы). — Это будет инфантильно. Надо сделать мастерскую. Весь низ маленького арбатского домика расчищен под мастерскую. Фанерные стены побелены. Посередине большой стол, скорее, верстак. Сделан он из снятой с петель двери, положенной на козлы. Половина стола накрыта клеенкой. Тут едят грубо нарезанную колбасу, разложенную на той же бумаге, в которую она была завернута. Как каменщики или плотники во время перерыва.

Сзади — ширма, тоже составленная из нескольких дверей, снятых с петель и скрепленных вместе. А на стенах висят узорные решетчатые навесы арбатских подъездов. Так что мастерская одновременно напоминает какой-то двор. Можно под навесами прикрепить разнообразные входные звонки и устроить их перезвон. На полу — несколько коробок, из которых торчат еще недоделанные игрушки. А одна из них — механическая — стоит на столе и приводится в движение мотоциклетным мотором.

* * *

Кочкарев подслушал монолог невесты и в подходящую минуту вынырнул со своими уговорами насчет Подколесина. Вначале нужно удачно включиться, потому что каждому понятно, что тотчас последует испуг Агафьи Тихоновны. Так вот, испуг этот надо свести к минимуму, так как дело это житейское, понятное, надо только объяснить его толково и не напористо. Ведь невеста будет сейчас ахать и вскрикивать, пытаясь убежать, так не будь же дураком, Кочкарев, найди подход, будь мужчиной.

… А потом ему показалось, что дело сделано, и он уже было пошел в кондитерскую за Подколесиным, но только тут невеста, оправившись от испуга, стала расспрашивать. А Кочкарев теперь томится, поскольку мысленно считал себя уже победителем. Но через минуту для Кочкарева снова возникнет настоящий интерес в разговоре. Он натолкнется на тему о плевке.

Кочкарев расскажет, как один его знакомый, выпрашивая жалование у начальника, заработал плевок в лицо, впрочем, с последующим повышением жалования.

Кочкарев таким способом решает подбодрить невесту. Пускай, мол, плюнут отвергнутые женихи в ответ на ее грубость, советует Кочкарев невесте, но зато уберутся домой.

Однако, если, не теряя задачи, историю о плевке рассказать, зная, что она не о знакомом, а о тебе самом, то возникнет объемность.

Так в маленькой сцене даны будут три поворота, каждый из которых что-то добавит о человеке.

Пускай повороты эти контрастны и будто отрицают друг друга, тем лучше. Даже самые простые характеры на поверку наделены достаточно сложной психологией.

* * *

Сцена Андрея и Наташи в первом акте «Трех сестер»