Современницы о Маяковском - Василий Катанян

Если я еще не вылез из Вашей памяти буду рад видеть и слышать Вас сегодня же. Жду или вас или ваших вестей от 8 1/2 до 9 1/2

Жму лапу

Привет

Вл. Вл.

6/Х".

Ругая себя, что задержалась в консерватории на какой-то необязательной лекции и получила письмо только около 10 часов вечера, отправилась я в "Континенталь".

— Я боялся, что вы не придете, Натинька, вы ведь могли не прийти, я семь месяцев не писал вам, — говорил, здороваясь, Маяковский.

— Что вы, Владимир Владимирович! Я так рада видеть вас, так рада, что вы зовете меня Натинькой, а не Наташей, как в письме, — сказала я.

— Ну, какая же вы Наташа, раз пришли. Раз пришли, значит — Натинька, — улыбнулся Владимир Владимирович.

В этот приезд Владимир Владимирович мне показался очень изменившимся. Он был как-то тише и даже меньше, чем всегда. Я сказала ему об этом.

— Устал как-то, — односложно ответил Маяковский.

На другой день я видала Владимира Владимировича днем, и меня почему-то не покидало чувство какой-то жалости к нему. Кроме того, мне казалось, что маленький и неуютный номер, в котором он остановился в этот раз, явно говорит о том, что у него мало денег. И мысль, что это может влиять на самочувствие Владимира Владимировича, доводила меня чуть не до слез.

Почти через два месяца я получила письмо от Маяковского из Новороссийска.

"Милая

товарищ

Наташа

Я обещал Вам черкнуть о моем отъезде из Киева. Видите какой я честный не прошло и трех месяцев а я уже с полной добросовестностью пишу. Я хотел конечно отправить эту весть в самую секунду отъезда но в гостинице никаких людев не оказалось а слать красную шапочку мне показалось черезчур торжественным. Надеюсь скоро быть в Киеве. Конечно оповещу Вас об этом трубными звуками и если Вы будете добрая будем друг друга видеть на фоне Владимирской Горки

Жму лапу

Привет

Влад Влад".

Несмотря на то, что в этом письме Владимир Владимирович называл меня опять не Натинькой, а Наташей, я так обрадовалась веселому и бодрому Маяковскому, чувствовавшемуся в каждой строчке, что охотно простила ему это невнимание.

Больше писем от Маяковского до самого его приезда в Киев, в марте 28-го года, я не получала. И приблизительно с самого начала января для меня начались очень тревожные дни. В Киеве появилась пасквильная книжонка Альвека под названием "Нахлебники Хлебникова"[2]. В магазинах эта "книга" не продавалась, ее распространяли в Киеве "друзья" Маяковского, и не так легко мне было заполучить ее в возможно большем количестве экземпляров. Тем не менее через подруг и знакомых я собрала этого произведения штук пятнадцать. Ничего не зная за это время о Маяковском, я терзалась невероятно, представляя себе всякие ужасы: публичные скандалы, анонимные письма и так далее.

Наконец в начале марта появились афиши Маяковского, а затем я получила письмо:

"Милый товарищ

Натинек

Если Вы меня не совсем забыли, на что по правде сказать надежд у меня мало, но если все-таки не забыли — потелефоньте.

Телефон у меня все тот же но комната выросла и стала 43

Буду дома до часу а потом от 6 до 8

Большущий и самый хороший привет

В. В.".

Чтобы застать Владимира Владимировича непременно до часу, бросилась я в "Континенталь", даже не переодеваясь. Захлебываясь и заикаясь, считая необходимым рассказать ему об этом и боясь обидеть его, по возможности осторожнее, говорила ему о всяких сплетнях и гадостях, ходящих по Киеву в связи с выходом книжки Альвека. Говорила, что боюсь, что кто-нибудь затронет этот вопрос на лекции.

Слушая меня, Маяковский стоял в светлой полосе окна в своей классической позе с расставленными ногами, с руками в карманах и улыбался.

— Не волнуйтесь, Натинька! Никто на лекции не посмеет обидеть такую хорошую девушку, как вы, а значит, и меня не тронут. А если все-таки тронут, обещаю вам, как лев, защищать свою и вашу честь, — смеясь сказал Маяковский. — А книжки пусть читают, черт с ними!

— Книжек читать не будут, книжки, кажется, все у меня.

— Как у вас книжки, откуда? — удивился Владимир Владимирович.

Я смутилась. Еще раньше, когда я собирала их, мне приходила в голову мысль, что могут подумать, что я это делаю по поручению Маяковского. Но так как Владимир Владимирович не писал мне три месяца, то я сочла себя вправе поступить, как сама считала нужным. Уж очень мне не хотелось, чтобы в родном Киеве распространялась эта пакость. По возможности короче я рассказала Владимиру Владимировичу, что постаралась все попавшие в Киев книжки собрать у себя. Маяковский, казалось, был растроган этой заботой.

— Хорошая Натинька, товарищ настоящий! — говорил он, гладя меня по голове.

Затем пошли разговоры вообще.

— Всегда носите "вязатые" вещи, Натинька, — сказал Маяковский, глядя на мою голубую майку. Владимиру Владимировичу нравилось, что я наконец после окончания музыкальной школы весной решилась уехать в Москву. Мы хорошо и просто разговаривали с ним, чего не было уже очень давно.

На улице, когда Маяковский пошел провожать меня, очень смеялись над устрашающим словом "Укрмясохладобойня", которое Владимир Владимирович прочел на вывеске.

Лекция состоялась в тот же день в Домкомпросе. На этой лекции Маяковский, сказав, что прочтет стихи "Домой", вдруг обнаружил, что забыл их начало. Прошел два раза по эстраде бормача:

Маркита,

Маркита,

Маркита моя,-

остановился.

Уходите, мысли, восвояси.

Обнимись, души и моря глубь,-

несмело подсказала я из первого ряда.

— Спасибо, товарищ Натинька, — также тихо поблагодарил Маяковский и стал читать стихи.

После этой лекции Маяковский уехал, но приезжал еще два раза в марте с лекциями. Одна лекции 19 марта была в Домкомпросе специально для комсомольцев. Читал всю поэму "Хорошо!".

Не могу припомнить, на какой именно лекции, 8 или 19 марта, произошел следующий эпизод. В зал во время чтения входит певица Зоя Лодий. На руках у нее маленькая собачка с длинными ушами. Публика перешептывается, старается заглянуть в руки Зое Лодий. Маяковский, вероятно, уже раньше увидел собаку, но теперь она уже мешает ему.

— Живая? — спрашивает он Зою Лодий, прерывая чтение.

— Сумка, — следует ответ.

— Тогда неинтересно! — констатирует Маяковский и продолжает чтение стихов. Зал тут же успокаивается. Разрешив недоумение публики по поводу того, живая или искусственная собака, Маяковский опять возвращает аудиторию к серьезному настроению.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});