Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов

с ума сходила, была чуть ли не поголовно поражена её чарами, правда, я никак не мог взять в толк, отчего такой вокруг ажиотаж: на меня таинственное обаяние Лены почему-то совершенно не действовало.

И вот, когда я был в Орле, до меня стали доносится сведения из Москвы, что «Розыгрыш» пользуется большой популярностью на внутристудийных просмотрах, что толпы перед залом собираются. Конечно, было приятно такое слышать, но особого значения реакции на свой первый фильм я не придавал, потому что гордости в связи с этой картиной не испытывал. Я думал, что настоящим кино будет моя следующая работа, а «Розыгрыш» – так, разминка.

Произошло и ещё одно важное событие, о котором я узнал значительно позже и оно, скорее, является частью воспоминаний Веры Алентовой.

Предыстория такая: однажды я зашёл за Юлей, чтобы забрать её на воскресенье, и Вера мне сказала, что скоро они поедут в Крым. Я обрадовался, ведь поезд идёт через Орёл, а я как раз там буду на съёмках, и попросил Веру сообщить, когда купит билеты, а я подойду на вокзал к поезду… Вера и не подумала мне ничего сообщать, но когда их поезд остановился на орловском вокзале, дочка, глядя в окно и чуть ли не роняя слёзы, сказала, вздохнув, как бы самой себе, но Вера это услышала: «Здесь мой папочка…» И поезд поехал дальше.

Скорее по инерции я продолжал жить у Оли, то и дело обещая, что скоро съеду, но не такая это простая задача – найти съёмную квартиру, тем более при моей занятости, а особенно когда идут съёмки, ведь для меня фильм – это война, и не какая-нибудь маленькая победоносная, а затяжная, с непрогнозируемым результатом, полной мобилизацией и окопной правдой.

Едешь с утра на «Мосфильм», поднимаешься на свой этаж, и сразу тебя хватают: здесь надо посмотреть, тут необходимо принять решение, с этим следует немедленно определиться. Со всех сторон, от всех служб вопросы, а усугубляется ситуация тем, что я не привык делегировать свои полномочия. И вот настолько тебя берут в оборот, что нет возможности просто сделать паузу, сказать: ребята, минуточку, дайте отойти в туалет пописать – жмёшься до последнего, терпишь.

Возвращался после работы к Оле с ощущением, что это чужая квартира, чужая женщина, чужая жизнь, но времени и сил менять эту жизнь на собственную у меня не было, а в какие-то моменты даже мелькала мысль: ну и что, живут же люди как-то – притираются, свыкаются.

Конечно, я был развращён нашими с Верой отношениями, остротой чувств, которые мы испытывали друг к другу, опытом абсолютного совпадения – телесного и душевного, возвышенным ощущением общности мировоззрения, да и простой, казалось бы, ценностью, когда реагируешь одинаково на обычные бытовые раздражители – всё то, собственно, из чего и складывается жизнь двух близких людей, всё то, что в полной мере сопутствовало нам в первые годы нашей любви.

А между тем до меня уже стали доходить слухи, что к Вере настойчиво сватаются, и, может быть, потому я и решился пригласить её на премьеру «Розыгрыша», впрочем, особенно ни на что не рассчитывая. Вера была со мной холодна, и в этой холодности последовательна и даже категорична. Я и не думал сказать: «Давай начнем всё с начала», потому что не просматривалось ни единого шанса на положительный ответ. Но вдруг, на премьере, я увидел, что у неё какой-то другой взгляд. Конечно, не тот прежний, из нашей прошлой жизни, и вовсе не дающий основания для надежд на потепление, а лишь едва уловимый мимолётный просвет забрезжил, который способен заметить только очень заинтересованный наблюдатель, которым я, безусловно, являлся.

«Розыгрыш» Вере понравился, а потом, когда я пришёл в выходной за Юлей, то убедился: нечто новое в адресованном мне взгляде действительно появилось. Потом для статьи о Ромме мне понадобилось найти из многочисленной нашей с Верой переписки, которая осталась у неё, письмо, где я пишу ей о Михаиле Ильиче, и Вера мне это письмо нашла. Как выяснилось позже, перечитывая в поиске наши письма, Вера окунулась в ту прежнюю атмосферу нашей безудержной, чистой любви и очень плакала. Ещё через какое-то время, в воскресенье, я снова забрал Юлю, мы погуляли, я вернул дочку домой, и тем же вечером решил рискнуть и позвонил Вере снова:

– Можно я приду, уложу Юлю спать?

– Приходи, – сказала Вера, без всякого обсуждения, что было для неё совсем не типично.

Юлю я спать уложил, а когда она наутро проснулась и открыла дверь в мамину комнату, то увидела в постели рядом с мамой меня. Заметив, что ребёнок потрясён, Вера из-под одеяла проинформировала: «Папа теперь будет жить с нами». «А как же Оля?» – спросила Юля даже с некоторой укоризной… Однако ответа не получила.

Итак, Вера сказала, что я буду жить здесь, хотя мы не договаривались о наших планах на будущее. Правда, услышав, как убедительно Вера это сказала, я твёрдо осознал, что так всё и будет.

С Олей к тому времени мы уже окончательно договорились, что я съезжаю – возник вариант, который мне нашли коллеги по «Мосфильму», девушки из монтажного цеха, проявляющие деятельное участие в поиске так необходимой мне жилплощади. Мы сошлись с Олей на том, что поживём отдельно, так что, когда я сказал, что ухожу, она только кивнула: ну да, мол, мы же договорились. Но я добавил, что ухожу к Вере, и с ней произошло нечто, не укладывающееся даже в определение «истерика» – это была, пожалуй, особая разновидность смерти.

Я складывал вещи в чемодан, а она вытаскивала их и вешала на прежние места, я не мог объясниться, не мог собраться и в конце концов, выскочив из квартиры, созвонился с Олиными подругами (хорошо, что у меня были телефоны), попросил приехать, привести её в чувство, договорился, что они соберут мне чемоданы, и я приеду позже, чтобы просто их забрать.

И вот я приехал – и это стало одним из самых тяжёлых воспоминаний моей жизни. Я вошёл в крохотную прихожую, Оля вроде должна быть в комнате; я что-то шепотом говорил подругам, взялся за чемоданы, и вдруг дверь распахнулась и выбежала Оля в той же ночнушке, в которой я её оставил. Красная, в слезах, она буквально упала в ноги и начала лепетать: «Володенька, Володенька, надо было ребёночка завести…» Я помню, что мне стало по-настоящему страшно, я не знал, как из этой ситуации выйти, а вариант существует только один – надо этот гордиев узел разрубить, и я его всё-таки разрубил, выскочил на улицу, а она ещё сверху из окна что-то мне долго вслед кричала.

Через полгода Оля вышла замуж, а вскорости действительно родила ребёночка, о чём я узнал значительно позже, случайно, через общих знакомых.

Прошло много лет, и однажды я оказался в съёмочной группе с молодой артисткой, которая носила такую же фамилию, что взяла после замужества Оля, фамилию вполне распространённую, но что-то меня толкнуло спросить:

– А девичья фамилия у твоей мамы такая-то?

– Да, а откуда вы знаете?

Я придумал какую-то отговорку, но понял: стоящая передо мной девушка понятия не имеет, что я как-то был связан с её мамой. И это, надо сказать, сильное решение: Оля отрезала по живому, и с определённого момента я перестал существовать в её жизни.

Отношение к фильму «Розыгрыш» тех, кто участвовал в его создании, реакция коллег по цеху, публики и критики – вообще отдельная тема. Раскрывая её, можно подивиться, как причудливо менялись настроения по мере развития событий вокруг картины.

Любопытно, что ещё на стадии обсуждения замысла многие проявляли к фильму непонятную мне в те годы брезгливость. Как будто речь шла не о сценарии для детей и юношества, а о предосудительном развратном намерении. Помню, как пришёл к замечательному композитору Гене Гладкову и предложил ему написать песни для «Розыгрыша». Гена прочитал сценарий и отказался, но сделал это не так, как, скажем, Тухманов, сославшись на занятость, а с вызовом, с подчёркнутой неприязнью к идее, взяв неуместный, как мне тогда показалось, безапелляционный тон: «Нет, я никогда не стану в этом участвовать!» А потом и вовсе устыдил меня: «А ты вообще зачем за это берёшься?» Речь как будто бы шла о предательстве, которое я вот-вот собираюсь совершить. Но предательстве чего?

Я тогда гнал от себя гнетущие мысли, хотя уже начал постепенно догадываться, что многими либерально мыслящими интеллигентами «Розыгрыш» воспринимается как некий компромисс, а то и коллаборационизм, сотрудничество с врагом – советской властью. Но ведь сценарист фильма – Семён Лунгин, фигура из того же либерального круга; его имя, казалось бы, должно стать для меня своеобразной охранной грамотой. Однако же нет, не стало. Я представлялся им слишком советским. Видимо, вложил в кино