Императрица Фике - Всеволод Иванов

— Гут! — встречал обрадованный император. — Зер гут! В самом деле, поезжайте! Возьмите моих лошадей! Скачите!

Вот эта-то тройка вельмож, представ перед Екатериной, немедленно принесла ей присягу и осветила положение.

С прибытием канцлера состоялось совещание — что же делать дальше?

Было решено: Екатерина, во главе присягнувших ей войск, сегодня же выступает в Петергоф и в Ораниенбаум, чтобы там на месте кончить дело.

Уже смеркалось, когда Екатерина в форме полковника Преображенского полка вышла из своей уборной. Заботливо придерживая синюю ленту, она подписала указ сенату.

«Господа сенаторы!

Я теперь выступаю с войсками, дабы утвердить престол.

Оставляю вам, яко верховному моему правительству и с полной доверенностью — под охрану — отечество, народ и моего сына.

Екатерина».

Пока полки вытягивались на Садовую, пробило десять часов вечера. Пошли на Калинкину деревню. Екатерина ехала впереди верхом в сопровождении княгини Дашковой, тоже в военной форме.

Солдаты, утомленные событиями, шли медленно. Около одного придорожного места отдохновения и кутежей под названием «Красный кабачок» войска стали биваком. Разложили костры, стали варить кашу. В треугольной шляпе, в мужском платье, которое так любила носить Елизавета Петровна, императрица с крыльца смотрела на грандиозное зрелище. Она играла роль Елизаветы… Её упорство, выдержка, хитрость, обаяние, актерские дарования наконец принесли богатые плоды. Вот перед ней горят бесчисленные огни верных ей войск. Она с помощью гвардейских солдат овладела великой страной от Балтийского моря до Тихого океана. Она, маленькая Фикхен из Штеттина, скучного, провонявшего треской и селедкой…

— Ваше величество! — сказала наконец Дашкова. — Вы устали! Отдохните!

Императрица и Екатерина Романовна Дашкова, родная сестра любовницы императора Елизаветы Романовны Воронцовой, поднялись в светелку, где стояла одна бедная кровать служанки кабачка. Они легли вместе. Девятнадцатилетняя Дашкова сразу же уснула, а императрица долго не могла остановить потока своих мыслей.

Теперь она — царь… Царь-баба! — подумала она и усмехнулась. За нее вся гвардия, а гвардия в основном состоит из молодого дворянства. Значит, дворянство за нее. Дворянство, теперь освобожденное от государственной служебной повинности, ставшее «благородным» — «вольгеборене», — надежный оплот для захватчиков престола против масс простого, «подлого» народа… Дурак Петр, однако сделал очень ловкий шаг, разорвав единую массу старой московской Руси. Дворянство будет радо жить за счет народа, будет управлять им. Нужно только увеличить дворянство, нужно раздать ему в крепостные рабы и свободных еще крестьян России. Нужно покончить с несносной вольностью Украины. Дворянство нужно организовать, дать ему предводителей… Чем оно будет богаче, тем прочнее будет ее престол…

Снизу донеслась было тихая, протяжная солдатская песня, но сейчас же загремел голос Григория Орлова:

— Эй, там, в Преображенском! Отставить песни! Государыня почивает!

«Государыня»! Милый! — подумала Екатерина… — А какая силища! Это не граф Станислав Понятовский… Тут и простые дворяне — гиганты… Но как же теперь порвать с Понятовским? Он будет стремиться в Петербург…»

Тело отдыхало, и мысли становились легче, в углу блеснула фольгой бедная икона. Фике думала и думала:

«И с королем Прусским будет теперь легче. В манифесте, правда, пришлось обозвать его «злодеем»… Политика! Нельзя иначе. Он умный, он поймет! Надо учесть настроение русских. Но все остается так, как было в договоре у Воронцова и Гольца… Правда, лихие русские генералы хотят воевать — можно будет их послать на Турцию… Король Прусский умница… Надо его слушать. Возьмемся теперь вместе за Польшу… Как помрет старый Август Третий — посажу своего графа Стася польским королем… Вот ему награда за любовь… Придется с ним развязаться — Гриша ревнив, как демон. Станислав Понятовский — круль Польский… Стась! Ах, Стась!»

Светелка, налитая белесым полумраком, исчезла, остались только синие глаза, да белые зубы в улыбке Стася Понятовского.

И снова укол мысли: «А что же делать с «ним»? С «монстром»? Не вздумал бы он сопротивляться сдуру со своими голштинцами. Мои гиганты изрубят его в капусту. Что с ним делать?»

Свинцовая гладь сурового Ладожского озера. Низкие облака. Приземистая, черная крепость. Шлиссельбург. Там уже безвыходно, пожизненно сидит один «царственный узник»… «Император» Иван Антонович. Но от него одно беспокойство… Король Прусский писал, что он может быть опасен. Посадить туда и Петра Федоровича? Один — Брауншвейгский, другой — Голштинский. А она — Ангальт-Цербстская — на престоле… Но тогда будет еще больше опасностей и интриг… Постоянный нарыв… Он, как сказывают из Ораниенбаума перелеты, уж за границу с Лизкой просится. Но и оттуда будет он опасен. Что делать?

Впрочем, сидючи за время гнева Елизаветы Петровны в одиночестве, разве Фике не читала историй просвещенных стран? Или Елизавета Английская не расправилась с Марией Стюарт? И найдутся и теперь «верные сыны» России, сделают что угодно — за ее ласку. За улыбку. За милость. За пожалование крепостными. Только прикажи… Или — приказать?

Полная такими государственными мыслями, задремала императрица. Пробудилась, когда ее трясла за плечо княгиня Дашкова.

— Государыня, — улыбалась она, — уже утро. Вставайте! Выступаем!

Впрочем, все было кончено. Уже в шестом часу утра Алексей Орлов с конной гвардией был в Петергофе. Подскакали они — видят — на плацу голштинцы занимаются прусской шагистикой, ходят гусиным шагом, носок тянут. Их человек до тысячи похватали, избили, оружие поломали, самих заперли под охрану в сарай.

К полудню подошли и полки. Полковник Преображенского полка, Фике у «Монплезира» ловко спешилась, побежала в свою спальню… Камер-лакеи да камер-дамы испуганно кланяются, а розовое платье как лежало, так и лежит у туалета. Ждет хозяйку. А хозяйке — некогда…

Бивак задымился теперь среди подстриженных на версальский манер деревьев, среди боскетов и беседок, солдаты ведрами таскали воду из бронзовых фонтанов, варили щи да кашу.

В «Монплезире» собрался почти весь двор. И из Ораниенбаума от Петра Федоровича пришло письмо карандашом на синей бумаге. Привез его генерал Измайлов.

Пишет император, что готов отказаться от престола, что готов уехать в свою Голштинию. Просит его не убивать. Просит сумму денег, приличную «его положению». Просит отпустить с ним Лизку Воронцову да Гудовича.

Прочтя, Екатерина Алексеевна пожала плечами, передала бумагу через плечо назад Панину, стоявшему за ее креслом.

— Что делать, Никита Иваныч?

Никита Иванович стал читать, поправляя очки. — Ваше величество! — сказал генерал Измайлов. Он стоял тут же. — Дозвольте вас спросить — честный я человек или нет? Верите вы мне?

Как могла Фике ему верить, когда она сама никому, кроме как самой себе да королю Прусскому, не верила! Но ответить «не верю» нельзя: это значило бы отрезать у человека какую-то надежду, а он, видно, на что-то надеется. Ишь, лисья выбритая дворянская мордочка так и юлит, смотрит, завистливо на вельмож, которые уже успели перевернуться. И ему тоже хочется.

— Верю, генерал! — ответила Фике проникновенно. — Ваше величество! — говорит, волнуясь, Измайлов. — Я, я обещаю вам, что привезу вам императора после формального его отречения. Я, я человек честный!

«Честный человек» знал, что говорил: он видел, что творилось в Ораниенбауме после того, как адмирал Талызин не позволил императору высадиться с корабля в Кронштадте. Петра теперь голыми руками взять можно.

«Честного человека» и командировали в Ораниенбаум. И не прошло двух часов, как в большой карете с гербами на дверцах, с занавешенными окошками, окруженной конными гвардейцами, генерал Измайлов привез в Петергоф императора Петра Третьего. Впереди скакал Алексей Орлов, а в его конвое выделялся молодостью, ловкостью, красотой молодой капрал Потемкин.

— Никита Иваныч! — приказала Панину императрица, вынув из кармана Преображенского мундира кружевной платочек и приложила его к глазам. — Видеть его не могу! Не могу! Примите вы его! И непременно — формальное отречение.

Она удалилась в свою спальню. Так же за окнами немолчно плескали фонтаны. Так же кричали резким голосом павлины. Так же утробно ворковали сытые дворцовые голуби… Но сколько событий!

Медленно тянется время. Целый час. Дверь наконец распахнулась, и вошел Панин, скромный, тихий, учтивый, в очках. Учитель ее сына — Павла Петровича.

Императрица сидела у постели.

«Словно покойная Елизавета Петровна!» — отметил Панин. Поклонился и подал бумагу:

— Ваше величество! Отречение императора!