Мастера детектива. Выпуск 9 - Барнеби Росс

– Мамут ревновал к Штуту? Ревновал не как к артисту, а как к мужчине? Но тогда нужно было бы предположить, что Преста была любовницей Штута? Нет, это немыслимо, мы уже знаем. Этот сплетник Джулиано нам все доложил.

– Мало ли кто и что сказал, это не исключает и моей версии. Ну а четвертый – Рудольф.

– Рудольф – это тот чех, что ухаживает за лошадью Престы? – уточнил Ошкорн. – Почему он? Почему из всех конюхов ты взял именно его?

– Потому что Рудольф тоже влюблен в Престу.

– Весьма туманный мотив, и его трудно связать с преступлением, по крайней мере сейчас.

– И еще один влюбленный в Престу: Жан де Латест.

– Неужели ты всерьез думаешь, что он влюблен в Престу?

– Да это просто бросается в глаза!

– Влюблен? Жан де Латест? Что ж, возможно… Впрочем, у него могла быть и другая причина для ревности – тщеславие. Теперь Штут мертв, и у него немало шансов получить пост директора.

– После смерти Бержере он этого поста не занял.

– Нет, конечно, потому что дорогу ему перебежал Штут. Но теперь Штут мертв… Представь, что наверняка сейчас произойдет: мадам Лора потеряет к цирку всякий интерес и, отойдя от дел, пойдет по простейшему пути – поставит во главе заведения того, кто уже хорошо знает все дела цирка.

– Возможно, ты прав, но есть нечто, свидетельствующее в деле об убийстве в его пользу: он калека. Он не владеет левой рукой.

Ошкорн округлил глаза и насмешливо посмотрел на Патона.

– Да, он так это представляет…

– По правде сказать, для того, чтобы убить Бержере, он вполне мог обойтись и одной правой. Достаточно было упереться грудью в спинку кресла, чтобы оно не повернулось и не помешало нанести удар. У него не было надобности удерживать кресло рукой. Вспомни, ты ведь сам обнаружил на спинке кресла вмятинку, оставленную, возможно, пуговицей, пуговицей с пиджака. А Штут вообще обычно сидел на стуле, так что все было еще проще, тут левая рука и не требовалась, ведь можно было не опасаться, что стул повернется. Удар он наносил правой рукой. И, судя по результату, глаз у него верный.

– Допустим. Но как он мог одной рукой переложить Штута в коляску?

– Он мог убить его уже в коляске. И потом, как ты сам сейчас изволил заметить, ведь лишь сам Жан де Латест утверждает, что не владеет левой рукой, но так ли это на самом деле?

– Но мы категорически не можем предъявить ему обвинение, а раз так – нам будет трудно заставить его пройти медицинскую экспертизу, чтобы узнать это. И все же из всех, кого ты включил в список подозреваемых, он – самый серьезный. Тем более что в то самое время, когда было совершено преступление, он находился возле уборной Штута и вначале отрицал это.

– Но у меня есть еще один серьезный кандидат, – продолжал Патон. – Журналист.

– Жан Рейналь?

– Да, Жан Рейналь. Я побывал у него. Ему не удалось представить мне убедительные доказательства, что в тот вечер, когда убили Бержере, он не был в Цирке-Модерн.

– Но… ему-то чего ради убивать?

– Вот это совершенно непонятно. И именно это меня больше всего занимает. Я не верю в убийство без мотивации. Я хотел бы узнать, почему Жан Рейналь мог бы убить этих двух человек. Чтобы обокрасть их? Маловероятно. Чем больше я думаю, тем больше прихожу к выводу, что обе кражи были инсценированы для отвода глаз. Значит, дело здесь в чем-то другом.

Патон не спеша закрыл свой блокнот, потом с иронией взглянул на напарника.

– И вот моя последняя клиентка, единственная, показания которой я не смог проверить по-настоящему. Та, кто, похоже, лжет больше всех… – заключил он.

Ошкорн медленно поднял веки.

– …та, кому надо скрывать больше всех. Наша красавица Преста! – заключил Патон.

– Вот как?

– Да, вот так! Она красивая девушка и, естественно, согласно твоим понятиям, не может совершить преступление. К несчастью для нее, я не так благосклонно настроен по отношению к ней, как ты.

– По-твоему, она могла бы совершить преступление?

– А почему бы и нет?

Ошкорн пожал плечами, потом ответил:

– Преста действительно виновна, но не в убийстве. Она соучастница, но не в самом убийстве, а в каком-то заговоре, потому что она явно пытается сбить нас со следа. Поэтому очень важно как можно скорее узнать, кого она хочет спасти.

– Тогда мы должны обвинить всех влюбленных в Престу!

– Я не сказал – влюбленных в Престу, я говорю о том, кого Преста любит, это не одно и то же!

Ошкорн снова откинулся в кресле, выпустил длинную струйку дыма, с интересом проследил за причудливыми завитками, пока они не растаяли. Потом, наконец, сказал:

– Вчера вечером я кое-что раскопал. Преста очень дружна с Палем.

Патон расхохотался.

– Я тоже кое-что раскопал. Преста – сестра Паля, если точнее – сводная сестра.

Ошкорн резко выпрямился.

– Сестра? Ты уверен в этом? Она сама тебе сказала?

– Нет! У них, по-видимому, есть основания скрывать свое родство.

– Так как же ты узнал? – несколько наивно спросил Ошкорн.

– Иногда мне случается быть полицейским!

Так, значит, Преста – сестра Паля! Это многое объясняет: ее присутствие на улице Шанталь, ее огорчение оттого, что Паль так подавлен случившимся, ее горячее стремление уговорить его не ходить вчера вечером в цирк. И ее печальный, обеспокоенный взгляд, обращенный на Паля, когда тот наблюдал за игрой Джулиано и Мамута.

Ошкорн все это время подспудно чувствовал, что отношения Паля и Престы немного выходят за рамки просто дружеских. Но, естественно, он относил это на другой счет.

Он проглотил пилюлю. Что ж, Патон выиграл очко. Сам азартный игрок, Ошкорн поздравил его с победой. Но Патон так и не раскрыл своей тайны: откуда он узнал об этом родстве.

– А какую роль это может сыграть в деле? Надо подумать! – сказал он.

– На мой взгляд – никакой. Я просто сказал тебе, что раскопал одну маленькую деталь, но я не придаю ей особого значения. Возможно, Преста в чем-то и виновна, но вряд ли к этому имеет отношение ее родство с Палем. Это разные вещи. Она, к примеру, могла убить Штута в досаде, что он не отвечает на ее чувство… или заставить кого-нибудь убить его.

К большому удивлению Патона, Ошкорн, кажется, принял эту гипотезу: Преста убила Штута. И полицейские долго обсуждали эту версию, взвешивая очевидные побудительные мотивы, ища тайные, заново изучая алиби, представленные молодой наездницей. Потом Патон решил, что он снова вернется к этому вопросу и изучит его более основательно.

– Итак, подводя итог, – сказал он, – мы в деле Штута должны иметь в виду четыре побудительных мотива: кража, профессиональная ревность, просто ревность и, наконец, честолюбие. Первый мотив, кражу, можно отнести ко всем подозреваемым, кроме, по-видимому, мадам Лора. Ревность, обычную человеческую ревность – к мадам Лора и Престе, с одной стороны, а с другой – ко всем тем, кто влюблен в Престу. Профессиональная ревность выводит нас на двух несчастных клоунов, на Джулиано и Мамута. Честолюбие ведет нас только к одному человеку – к Жану де Латесту, который явно жаждет стать директором.

Ошкорн, казалось, слушал рассуждения Патона вполуха. Он думал о Престе. Он снова мысленно видел сцену в уборной, куда перенесли тело Штута. Тогда вошедший Людовико хотел что-то сказать, но Преста взглянула на него, и Людовико промолчал. Мамут, после того как склонился над телом, тоже хотел что-то сказать. Преста бросила на него упреждающий взгляд, и он тоже промолчал.

Ошкорн словно снова увидел Престу – такую, какой она предстала перед ним в первый раз на манеже. Снова славно увидел ее прекрасную трепетную фигурку, в струнку вытянувшуюся на крупе Пегаса, ее в патетическом порыве воздетые к небу руки, ее победную улыбку. Так что же скрывается за этой улыбкой? Какая загадка кроется в глубине этих черных глаз? В чем тайна Престы?..

А Патон в смятении ждал реакции Ошкорна на свои рассуждения.

– И что же ты решил? – спросил наконец Ошкорн.

Ему пришлось повторить свой вопрос несколько раз. Он видел, что его напарник растерян, и это забавляло его. Каждый раз, когда расследование застревало на мертвой точке, Патон впадал в подобное состояние, колебался, предоставляя Ошкорну брать инициативу в свои руки. Но на этот раз он все же решился высказать свое мнение:

– Я думаю, настало время разделить, как обычно, работу пополам. Ты кого выбираешь?

– Никого. Пока не из чего выбирать. Все показания, которые ты собрал, гроша ломаного не стоят. Единственное, что мы знаем наверняка, так это час, когда было совершено преступление. Все остальное – во мраке, как говорил Шекспир.