Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

Посетитель, опираясь обеими руками об оконный карниз, перегнулся вперед корпусом и угрожающе смотрел на хозяина своими светящимися зелеными глазами, похожими на глаза сумасшедшего.

Хендрик отпрянул, как пламенем обожженный этим взглядом, и прохрипел:

– Зачем вы мне все это рассказываете??!

– Чтобы об этом узнали твои высокие друзья! – со злым торжеством вскричал незнакомец. – Чтобы об этом узнали твои великие подлецы! Чтобы об этом узнал господин премьер-министр!

Нервы у Хендрика не выдержали. Он странно задергался. Руки взлетали кверху, к лицу, и снова опускались, губы вздрагивали, а мерцающие глаза закатывались.

– Что все это значит?! – выдавил он из себя, и на губах его выступила пена. – Какую цель вы, собственно, преследуете этой театральной шуткой? Вы хотите меня шантажировать? Хотите деньги получить от меня? Вот, пожалуйста, берите. – Он бессмысленно полез в шелковый карман своего пеньюара, в котором был лишь револьвер, но никоим образом не деньги. – Или вы намерены всего только меня напугать? Это вам не удастся! Вы думаете, я дрожу от страха из-за того, что вы придете к власти, ибо, конечно, когда-нибудь вы захватите власть в свои руки!

Директор двигал белыми, дрожащими губами и почти порхал по комнате.

– Но напротив! – кричал он резким голосом, останавливаясь посредине комнаты. – Тогда-то я и стану истинно велик! Может, вы думаете, я на этот случай не застраховался? Ого! – истерически торжествовал директор. – У меня самые лучшие отношения с вашими кругами. Коммунистическая партия меня ценит, она обязана мне многим!

В ответ раздался саркастический смех.

– Как бы не так, – воскликнул тот страшный в окне. – «Лучшие отношения с нашими кругами!» Нет, дружок, этот номер у тебя не пройдет! Мы научились быть непримиримыми, господин директор, – и я сюда залез только для того, чтобы тебя информировать: мы теперь обучились непримиримости. У нас хорошая память – у нас просто великолепная память, дружочек! Мы никого не забудем! Мы знаем, кого нам вешать в первую очередь!

Тут Хендрик смог только провизжать:

– Убирайтесь к черту! Если вы через пять секунд не исчезнете, я вызову полицию – тогда посмотрим, кого из нас вздернут раньше!

Дрожа от ярости, он хотел чем-нибудь швырнуть в чудовище, но ничего, что годилось бы для этой цели, не нашел и сорвал с носа роговые очки. Испустив хриплый вопль, он швырнул роговые очки в направлении окна. Но этот жалкий снаряд не попал в противника и с тихим звоном разбился о стену.

Ужасный гость исчез. Хендрик подбежал к окну, стал кричать ему вдогонку.

– Я незаменим! – кричал директор в темный сад. – Я нужен театру, а любой режим нуждается в театре! Ни один режим не обойдется без меня!

Он не получил ответа; от рыжебородого эквилибриста не осталось и следа. Казалось, его поглотил ночной сад. Ночной сад шуршал черными деревьями, темными кустами, поблескивал светлыми цветами. Сад источал аромат, источал свое прохладное дыхание. Хендрик утер мокрый лоб. Он наклонился, поднял очки и с грустью отметил, что они разбиты. Медленно, неверным шагом он прошелся по комнате, как слепой, держась за мебель; глаза его затуманились от ужаса, к тому же им не хватало привычных очков.

Опускаясь в низкое широкое кресло, он почувствовал, как бесконечно устал. «Ну и вечерок!» – подумал он, испытывая глубокую жалость к самому себе. Господи, что ему пришлось перенести. «Такое ведь подкосит и самого сильного человека. – И он спрятал мокрое лицо в ладони. – А я ведь не из самых сильных». Хорошо бы теперь немножко поплакать. Но не хотелось проливать слезы, которых никто не увидит. После всех пережитых ужасов он имел право рассчитывать на утешительную близость любимого человека.

«Я всех потерял, – сетовал он. – Барбару, моего доброго ангела; и принцессу Тебаб, темный источник моей силы; и фрау фон Герцфельд, верного друга, и даже маленькую Ангелику; всех, всех я лишился». В своей великой печали он подумал, что мертвый Отто Ульрихс достоин зависти. Тому больше не нужно переносить боль; он свободен от одиночества этой горькой жизни. Его последние мысли были полны веры и гордой убежденности. И даже Миклас достоин зависти – Ганс Миклас, этот упрямый маленький враг… Все они достойны зависти, они умели верить. И вдвойне достойны зависти те, кто в упоении веры отдал жизнь…

Как пережить этот вечер? Как преодолеть этот час, полный глубокой растерянности, полный страха и тоски, блужданья в пустоте, близости к отчаянию? Хендрик подумал, что вряд ли еще хоть несколько минут вынесет такое одиночество.

Он знал, что наверху, в своем будуаре, его ожидает жена – Николетта. Наверное, у нее под легким шелковым халатом надеты высокие эластичные сапожки из красной кожи. Плетка, которая лежала на туалетном столике рядом с пудреницами, пастами и флаконами, была зеленого цвета. Джульеттина плетка была красная, а сапоги зеленые…

Можно подняться наверх к Николетте. Она изогнет для поздравленья свои резкие губы; она заблестит кошачьими глазами и произнесет что-нибудь шутливое, великолепно артикулируя каждый слог. Нет, это не то, чего хотелось Хендрику, – не то, что ему так настоятельно требовалось.

Он опустил руки. Помрачневший взгляд пытался разобраться во мраке комнаты. С трудом удалось ему узнать библиотеку, большие фотографии в рамках, ковры, бронзу, вазы и картины. Да, все выглядело изысканно и элегантно. Он многого достиг, никто не станет это отрицать. Директор, государственный советник и сенатор, которого только что чествовали в роли Гамлета, отдыхает в комфортабельном кабинете своего пышного дома…

Хендрик снова застонал. Вдруг открылась дверь. То вошла фрау Белла. Его мать.

– Мне показалось, будто я слышала голоса, – сказала она. – У тебя были гости, дорогой?

Он медленно повернул к ней бледное лицо.

– Нет, – сказал он тихо. – Здесь никого не было.

Она улыбнулась.

– Вот ведь как можно ослышаться!

Потом она подошла к нему поближе. Он теперь только заметил, что она на ходу что-то вязала. У нее в руках был большой моток шерсти – наверное, будущий шарф или свитер.

– Мне так жалко, что я сегодня вечером не смогла быть в театре, – сказала она, глядя на свое вязанье. – Но ты же знаешь: у меня мигрень, я себя очень плохо чувствовала. Как прошел спектакль? Большой успех? Ну, расскажи!

Он отвечал механически и смотрел, казалось, мимо нее. Но нет, он пожирал ее взглядом с какой-то странной и рассеянной алчностью:

– Да, успех.

– Так я и думала, – кивнула она удовлетворенно. – Но у тебя утомленный вид. Тебе нехорошо? Дать тебе чаю?

Он молча покачал головой.

Она уселась рядом с ним на широкую ручку кресла.

– У тебя такие странные глаза… – Она озабоченно разглядывала его. – Где твои очки?

– Разбились.

Он попытался улыбнуться. Попытка не удалась. Фрау Белла прикоснулась пальцами к его лысой голове.

– Как глупо! – сказала она, наклонившись к нему.

И тут он заплакал. Он наклонился вперед всем корпусом, уткнувшись лбом в колени матери. Плечи содрогались от рыданий.

Фрау Белла привыкла к нервным припадкам своего сына. Но тут она испугалась. Инстинкт подсказал ей, что у этих рыданий иные, более глубокие и скверные причины, что это не те маленькие приступы, которые он себе так часто позволял.

– Но что же случилось, что?… – говорила она. Ее лицо, так похожее на лицо ее сына, но казавшееся более невинным и в то же время более опытным, было подле его лица. Она почувствовала на своих руках его слезы. Он сильным движением обхватил ее шею, словно хотел за нее удержаться. Ее прическа пришла в беспорядок. Она слышала, как он пыхтит и стонет. Сердце ее разрывалось от сочувствия. Сочувствуя, она поняла все. Она поняла всю его вину, его великое банкротство и горечь от неполноты раскаяния. Она поняла, почему он здесь лежит и рыдает.

– Ну Гейнц, – шептала она. – Ну Гейнц, успокойся же! Ведь все не так уж страшно! Ну Гейнц! – При этом обращении, при этом имени юных лет, отброшенном его честолюбием и высокомерием, рыдания стали лишь сильней, но вот они понемногу стихли. И плечи успокоились. И лицо уже тихо покоилось на коленях фрау Беллы.

Прошла не одна минута, прежде чем он медленно поднялся. На ресницах его висели слезинки, и слезы еще увлажняли щеки, победный рот, столь многих обольстивший, искривился, а благородный подбородок, который он умел так гордо вздымать в часы торжества, теперь жалобно трясся. И, стоя так, запрокинув усталое, мокрое от слез лицо, раскинув руки красивым, жалобным, беспомощным жестом, он воскликнул:

– И чего им всем от меня надо? Почему меня преследуют? Почему все так жестоки? Я ведь всего-навсего самый обыкновенный актер!

* * *

Все персонажи этой книги представляют собой типы, а не портреты.