Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

с Николаем, еще до всех этих революций. В пору моей юности.

Ольга сделала паузу, собираясь с мыслями, сжимая и разжимая пальцы на столе. Грених наблюдал за тем, как втягиваются и раздуваются крылья ее тонкого, аккуратного носа.

– Неподалеку от Рязани, за селом Задубровье, на берегу реки Ярославки, в густых лесах у нас было имение, в нем мы проводили летние месяцы. Собиралась молодежь со всей округи, многие, как и мы, из Рязани, некоторые из Петербурга и Москвы. В одно лето мой кузен Савва Швецов… сейчас уже Савелий Илиодорович, будучи студентом Московского юридического факультета, привел с собой очаровательного, хоть и бедно одетого, молодого человека. Кавказский тип, волоокий взгляд, на три года его моложе. Савва называл его младшим братом, а иногда в шутку – братом меньшим, намекая на его низкое происхождение. Он подобрал его где-то не то в хитровской ночлежке, не то в полицейском участке во время каких-то политических беспорядков. Сам он вечно участвовал в разных студенческих выступлениях, революционных кружках, всегда был окружен разными странными личностями. Этот новенький был из таких. Его звали… – Ольга замялась, посмотрев на Грениха внимательно и жалостливо, словно проверяя, не выдаст ли он ее тайны. – Его звали Володей.

Назвав только имя, она замолчала, ожидая, что Грених спросит и фамилию. Но Константин Федорович с немой покорностью ожидал продолжения, давая понять, что их беседа приняла оттенок исповеди психологу и Ольга вольна говорить только то, что считает нужным.

– Володя оказался необычным молодым человеком… Он был точно не от мира сего, как будто даже дурачком. Он тоже состоял в революционном кружке и с упоением говорил странные, невразумительные и провокационные вещи. Вещал о всеобщем братстве, о древних евреях, Ветхом Завете и о скорейшем возвращении в библейские времена, сравнивал политические события тех времен с казнями египетскими. Не было понятно, он нахватался этих идей от лидеров тех самых кружков или сам являлся их автором. Но слушать его было страшно интересно. И многие садились вокруг него кружком, внимали проповедям. Только никто с ним не соглашался, все больше спорили. Он проповедовал бедность. Целые вечера были посвящены этим словесным баталиям, в которых он один – безродный нищий – выступал против сытых и довольных богачей, являя собой картину неотвратимости приближения новых времен, где святость и самоотречение, которые он в себе нес, победят косность Старого Света. Над ним подшучивали, вызывали на всяческие действия. Например, отказаться от еды или облачиться в хитон, чтобы доказать, что человеку ничего не стоит поступиться своими физическими потребностями и жить по заветам Иисуса. Однажды он продержался на одной только воде две недели, страшно отощал. Я все пыталась выспросить у Саввы, откуда он его такого взял, из питомника редких обезьянок, что ли.

Рассказывая, Ольга очень скоро смягчилась, пальцы ее расслабились, на губах появилась легкая улыбка, особенно при слове «обезьянок». Она его произнесла с какой-то проникновенной нежностью. Сначала ее улыбка была робкой, она ее давила, пыталась напустить на себя холод, казаться строгой и обстоятельной, но потом все же имевшаяся в ней природная мягкость, какая была свойственна и Коле, проступила наружу. Сложно было поверить, что двумя неделями ранее эта женщина с искаженным яростью лицом отвешивала сыну щедрые оплеухи.

– Мой будущий муж первый заметил в нем какое-то затаенное безумие, некую прятавшуюся под самоотверженными проповедями цель. Впрочем, Николай ее так никогда и не раскрыл. Хотя всегда взирал на Володю, как на пациента психиатрической лечебницы, не скрывая этого своего к нему отношения и не боясь обидеть. После того как Володя чуть не умер, доказывая всем теорию Иисуса, его еще больше стали дразнить и подзуживать, в особенности сам Швецов, двое его однокурсников и мой будущий супруг. Николай испытывал к нему не только жалость, но и научное любопытство, пытался ставить над ним какие-то социальные эксперименты, которые всегда предполагали игры с жизнью и смертью и какие-нибудь гадости, которые в конечном итоге выставляли Володю в смешном и нелепом виде.

– Вы принимали в этом участие? – спросил Грених. Ольга смутилась, хотела что-то ответить, но, видно, передумала. И заговорила только после длительной паузы:

– Я его полюбила всем сердцем! Увидела его яркое отличие от испорченных студентов – однокурсников моего кузена, сияющую чистоту его помыслов и свет сердца. Он был настоящим, живым, искренним! За правое дело способен был отдать жизнь, а таких… разве вы знаете таких? Ни сейчас, ни тогда не было человека более преданного идее светлого будущего. Такие рождаются раз в тысячу лет. Но не все так просто. Вы – судебный психиатр, вы, наверное, обладаете особым зрением и можете видеть людей в их истинном свете. Я же простой человек, мое сердце – как у многих – обманчиво и, увы, падко до сладких речей. Меня отговаривали, мне пытались открыть глаза. Сам Николай на пальцах объяснял, что Владимир подвержен множествам комплексов, что он страшно стесняется своей необразованности, что мечтает уравнять людей только лишь потому, что сам возвеличиться неспособен. Но я слушала Володю, а Николая нет. И за это… поплатилась. В нем было столько искреннего огня! Я, естественно, как всякая юная дурочка, готовая идти за светлой звездой любви, позабыла о предосторожности, и мысли не допустив, что могла на его счет обманываться.

Порой мне тоже начинало казаться, что в нем есть какое-то позерство, что он нарочно себя выставляет этаким князем Мышкиным.

В конце концов я решилась его проверить и наперекор родителям объявила о нашей с ним свадьбе. И он вдруг присмирел. Он будто потерял ко всему интерес, стал тих, его невозможно было вывести ни на какую беседу. Он давал над собой шутить и смеяться, сносил все попытки его разыграть с молчаливой покорностью. Это было даже хуже, чем если бы он продолжал свои речи. Месяц мы жили с мыслью, что я стану женой безродного, нищего дурачка. Я играла роль святой, обязанной обесчестить себя ради какой-то необъяснимой высокой цели. Но все знали, что я не до конца искренна, что я в самый последний момент захлопаю в ладоши, крикну, мол, все-все, господа, концерт окончен, расходитесь – Ромео и Джульетта останутся в живых. О, что это был за месяц! Подлинная Голгофа! Моя – не его, впрочем, кончившаяся его распятием. Однажды, чтобы вывести его на откровенность, я среди ночи забралась в его комнату, прошмыгнула в приоткрытую дверь, разбудила, растормошила, бесстыдно разделась перед ним, а он лишь восторженно лепетал, что счастлив, невероятно счастлив, и ничего более не произошло. На следующий день я