Огненный перст (сборник) - Борис Акунин

– Не хватит… Понес я серебро в казенную клеть, а там пустые полки. Ты знаешь, Борис приставил смотреть за казной Шкуряту, пса своего. Спрашиваю: где пятнадцать гривен, что за воск получены? Князь, говорит, забрал. И на то, говорит, его княжья воля, а ты мне не указ…

– Как это «забрал»? На что Борису целых пятнадцать гривен?

– Шкурята сказал, Борис после Радомира в Чернигов собрался…

Ингварь не мог опомниться.

– Господь милосердный! Чем же теперь долг платить?

– Это еще не беда, а бедёнка… – Боярин оглянулся и понизил голос. – Пойдем в терем. Покажу тебе нечто…

В горнице, за плотно закрытой дверью, дал в руки свернутый пергамент.

– Что это?

– Нынче же утром Борис, перед тем как ехать, приказал своему стремянному отроку Пикше отвезти Роману, князю Переяслав-Северскому письмо. Пикша мне крестник. Я его к Борису и приставил. Чтоб доглядывал. Показал мне грамотку… Ты прочти.

Переяслав-Северскому князю, своему двоюродному брату, Борис писал так:

«Романе, помнишь ли, как тому восемь лет, юность свою теша, на половцев за весельем и добычей ходили? Ныне мы оба князья, я в Свиристеле на отцовский стол сел. Гостил не своей волей у Тагыза, ненавистного твоего ворога. Не хочешь ли с ним поквитаться, чести и злата добыть? Тагыз из греческого похода много богатства привез. Нападем, себе заберем. Приходи в осень, когда урожай соберешь. Дружина у меня крепкая, но числом невеликая, а вместе бы вышло дело хорошее. Что скажешь?»

– На Тагыз-хана войной? Первыми? – ахнул Ингварь. – И ни мне, ни тебе об этом ни слова? С ума он сошел? Погубить всех хочет?

Боярин молчал, глядел так, будто ждал еще каких-то слов.

– Что делать, Путятич?

– Как «что»? – Добрыня пожал плечами, будто удивился. – Ясно: убить. Он не угомонится, пока не обратит отчину в пепелище. Всем от него лихо.

– Убить?! – пролепетал Ингварь и вспомнил, как, едучи из Радомира, сам себе про то же нашептывал. Но одно дело себе, в сердцах, шепотом, и совсем другое – вот так, рассудительно, в голос.

– Не думай, что Борис всем здесь люб. Старые дружинники на него зуб точат. Он молодым потакает, они стали дерзки, к старшим непочтительны. Все в «рытари» метят. Пойми вот что. – Добрыня цедил слова жестко, будто ронял капли расплавленного железа – ковать наконечники для стрел. – Первый долг князя – перед отчиной, перед людьми. Хочешь добрым быть, жить по-божьи – в монастырь ступай. Не занимай не своего места. Иль ты вправду «князь Клюква», как Борис тебя кличет?

И посмотрел на лоб, презрительно.

Ингварь потер родимое пятно. Тихо ответил:

– Это у меня, может, и клюква, но не Каинова печать. А еще раз заговоришь со мной о братоубийстве – прочь изгоню, хоть ты мне и дорог. То же сделаю, если Борис вдруг ни с того ни с сего животом захворает и помрет. Понял?

Боярин сдвинул седые брови, опустил голову.

– Письмо князь-Роману сожги. Сгинул гонец по дороге – бывает. Пикшу отошли подале. В Киев что ли? Он – отрок смышленый, пускай там в лавре греческому языку учится.

– Эх, княже… – тяжко вздохнул Добрыня. – Пожалеешь, да поздно будет… Еще вот что сегодня было, такой уж выдался день. Со степного рубежа, от Локотя-крепости, прибежал конный. Доносит, что едет к нам Тагыз-хана посланец, куренной Сатопа. Якобы про здоровье ханского родича Бориса сведать. На самом деле разнюхать хочет, ужились ли друг с другом два свиристельских князя, нет ли меж вами разлада. Я того Сатопу давно знаю, он пес нюхастый. Едет чинно, шагом, как подобает послу. Думаю, ранее завтрашнего вечера не прибудет. Это хорошо, что Борис в Радомире остался. Без него половца примем, успокоим, назад отправим. Хоть в этом нам удача, радуйся.

– Радуюсь, – хмуро ответил Ингварь, думая, что Ирина сейчас с Борисом, заслушивается его складными речами. Дам-дю-кёр, Жофрей Шампанский, турниры, баллады – знает, змей сладкоядовитый, чем в сердце проникнуть…

* * *

Добрыня рассчитал верно – посланник Тагыз-хана добрался до Свиристеля на исходе следующего дня. Боярин ошибся только в одном.

За полчаса до того, как примчался дозорный – сообщить, что на восточном шляхе заклубилась пыль, – с другой стороны, западной, в город въехал Борис.

– Передумал в Чернигов, – беспечно крикнул он из седла Ингварю и Добрыне, которые мрачно глядели на него с крыльца. – Деньги потратил. А что в Чернигове без серебра делать? В Радомир нынче новгородские купцы прибыли. Накупил у них всякого-разного. Себе – плащ и немецкого сукна. Невестушке – книгу с картинками. Недорого запросили, потому что на франкском языке. Удачно вышло. Ирина-то моя эту грамоту знает. Тестя будущего с тещей тоже уважил. А это, Клюква, тебе. – Со смехом протянул костяной гребень, искусной резьбы. – Чеши бороду, быстрей вырастет. И не дуйся на брата.

«На это ты потратил весь годовой прибыток от воска?» – хотел спросить Ингварь, но сейчас было не до укоров. Нельзя затевать ссору перед приездом половцев.

– А что это дружина собралась на конюшенном дворе? – спросил Борис. – Кто приказал? Зачем?

Все воины, какие были в наличии, рубили мечами и кололи копьями соломенные чучела, стреляли из луков по мишеням – вроде как на учении. Пусть Сатопа увидит: в Свиристели к обороне всегда готовы.

– Молчи, князь, и слушай. – Добрыня перегнулся через перила. – Времени мало.

Куренного принимали в большой горнице, с честью. Сатопа явился со свитой из шести ланганов, под бунчуком из трех конных хвостов – знаком посланнического достоинства.

Воинов повели угощать в гридню, к дружине. С послом сели вчетвером: оба князя, боярин и протопоп.

На столе всё лучшее, что сумели собрать: говядина с бараниной, рыба, птица, куски соли, до которой степняки большие охотники, даже малая мисочка с драгоценным черным перцем, сыпать на кушанья. Конечно, меды и пиво. Вина только не было. Потратившись на выкуп за брата, Ингварь решил в этот год не закупать дорогого заморского питья. Не до жиру.

Сатопа же подарки привез худые, непочтительные. Степной обычай предписывал поклониться оружием, конским нарядом и ковром. Но саблю половец вручил плохую, в потертых ножнах, седло дрянное, а ковер старый, с пятнами сала.

Толкнув побагровевшего Бориса под скамьей сапогом, Ингварь поблагодарил, спросил, здоров ли великий хан.

– Здоров и весел, – ответил Сатопа, постреливая узкими, насмешливыми глазами с одного брата на другого. Разговор шел на половецком языке. – Хочет знать, весел ли его двоюродный брат Борислав. Когда я тебя, князь, в Улагае видел, ты шибко грустный был. Я у хана сам в Свиристель попросился. Виноват я перед тобой. Хочу прощения попросить.

Он сокрушенно повесил голову, однако глянул исподлобья колко, с непонятным намеком.

Бориса было не узнать. Сидел, как каменный, молчал, лишь сверкал глазами.

– Ты зла на меня не держи. Тогда, после битвы, я горячий был, сердитый. Родичей в сече потерял. Прощаешь?

Половец зачем-то покрутил пальцами кончик своего носа, все так же задорно смотря на Бориса.

С беспокойством Ингварь покосился на Добрыню. Тот насторожился, тоже не сводил глаз с Бориса. Тот из красного стал белым, потом пошел пятнами. Один только отец Мавсима, не понимая разговора (он по-половецки не знал), увлеченно грыз баранью кость да причмокивал от удовольствия.

Вдруг Борис запрокинул голову и расхохотался.

– Полно тебе старое поминать, Сатопа! Сгоряча чего не бывает. Выпей лучше доброго меда.

Половец довольно оскалился. Стал пить из чаши, а Борис поманил пальцем – от двери подбежал Шкурята, с оплывшей от Добрыниных побоев рожей. Послушал, что шепчет князь. Вздрогнул. Шепотом же переспросил.

– Делай, что велено. – Борис толкнул его кулаком в лоб. – Хорош медок, Сатопа? У вас в Улагае такого нету. Дай-ка я тебя сам попотчую.

Он поднялся, обошел вокруг стола, сел рядом с половцем.

– У нас, как и у вас, большая честь, когда князь из своего рога, собственной рукой поит. На-ко вот. – Налил до самых краев, поднес Сатопе ко рту. – Хлебай-хлебай, до дна. Я держать буду.

Усмехнувшись, куренной начал пить – очень медленно, чтобы князю подольше сидеть в неудобной позе, извернувшемуся.

Откуда-то донесся истошный вопль, но сразу пресекся. За ним еще один, тоже короткий.

Добрыня резко повернулся к окну, Ингварь – к двери. Оторвался от рога и Сатопа.

– Что это? – спросил он, вытирая мокрые губы.

– Это смерть твоя, собака! – Взметнув из-под стола руку, Борис ударил половца ножом в подвздошье. Сшиб с лавки на пол, прижал коленом грудь. – Твои ланганы мертвы. Сдохни и ты!

Ингварь с Добрыней вскочили, потрясенные.

Скользящим движением Борис отрезал раненому кончик носа и сунул в разинутый, хрипящий рот.

– На-ко, просморкайся!

И много раз, бессчетно, стал бить ножом куда придется. Во все стороны полетели красные брызги. Половец уже лежал не шевелясь, а Борис всё бил и бил. Насилу Ингварь и Путятич его оттащили.