Новый Мир ( № 3 2005) - Новый Мир Новый Мир

Фата-морганическая стихия ненамного отступает, пожалуй, лишь в последней вещи книги — повести “Лапландия. (История одной болезни)”. В центре повести не вяловатый герой со стертым именем и лицом, но яркая и экстравагантная женщина, сокрушительница условностей, нарушительница порядка, независимая, доверчивая, очаровательная Леда — с подробно прописанной внешностью и характером. Однажды Леда узнает, что смертельно больна, и меняется на глазах, все чаще оборачивается в прошлое, “примеривает небытие”, заглядывает в светящиеся окна чужих домов (“маячки в бездне мироздания”), которые для нее — образ непоколебимости земного мира. В конце концов Леда уезжает лечиться в Америку (или умирает — но не все ли одно?), однако для любящего ее героя она по-прежнему рядом, герой продолжает вести с ней виртуальные разговоры, потому что смерти как не было, так и нет.

Вся “Лапландия” — пространный, тщательно и любовно выписанный портрет, светлое поминовение ушедшей. В том, что книга замыкается именно так, наверное, есть своя логика: царящая в рассказах стихия обезличенности, отчуждения сменяется в повести теплым, человеческим, личным. Из оледенелых просторов полного необъяснимых тайн мирозданья читатель попадает в обжитое пространство Лапландии (так героиня зовет свою дачу), из которой, впрочем, тоже не возбраняется заглядывать за непроницаемую завесу, разыскивая в бездне свои маячки.

Майя Кучерская.

Жить — не судить

Е. В. Белякова. Церковный суд и проблемы церковной жизни. [М.], Издание Круглого стола по религиозному образованию и диаконии ОВЦС МП, 2004, 664 стр. (“Церковные реформы. (Дискуссии в Православной Российской Церкви начала XX века)”).

 

Приговор без суда и следствия — фразеологизм русского XX столетия, примета его правового беспредела. Но закон ограждает человека от власти бесправия только тогда, когда суды не из числа Шемякиных. Стародавняя российская проблема: а судьи кто? — касается и внутрицерковного порядка. Отсутствие в отечественной Церкви канонического судебного устройства привело если не к параличу церковной жизни, то к ее умалению. Увесистый труд Елены Беляковой посвящен описанию попыток реформирования церковного права и аппарата церковного управления, предпринимавшихся на протяжении более полувека: 1865 — 1917 годы. Любопытно, что издан он “МИДом” Московского Патриархата и на средства известного католического фонда “Христианская Россия”. Что это: сигнал о необходимости перемен в российской церковно-общественной жизни или дипломатическая игра с “заграницей”?

Так или иначе, книга затрагивает важные стороны церковной практики, соотнося их с религиозным идеалом. Описания автора касаются прошлого, однако актуальность затронутых вопросов несомненна. Прежде всего возвращением внимания современников к болевым точкам церковно-общественных и внутрицерковных взаимоотношений. У исследования есть одна особенность, характерная для многих нынешних монографий на церковную тему: конспективность изложения, пересказ дореволюционных источников и отказ от собственного анализа проблем, особенно в их современном разрезе. Все же Белякова — серьезный автор, и там, где пробивается ее научная рефлексия, повествование становится остро злободневным. Впрочем, она обоснованно указывает и на другую сторону подобной, сугубо цитатной, методики подачи материала: “Предлагаемую… работу нужно считать не завершением, а началом исследования. Автор стремился не к тому, чтобы высказать свое суждение по сложным и противоречивым вопросам, а к тому, чтобы донести до читателя мнения и позицию людей, участвовавших в дискуссиях начала XX века… Их яркие выступления остались в архивных фондах и неизвестны читателям… Сделать эти документы доступными, ознакомить с их содержанием — задача данной книги”.

Белякова подчеркивает, что в советской действительности вокруг Церкви “слишком долго длился период молчания”, поэтому, чтобы “вернуться к обсуждению проблем церковной жизни, нужно заново учиться говорить”.

Попытки канонической реформации в русском православии берут свое начало с намерения переустроить церковный суд на началах “древнехристианской демократии” и лежат в русле общей судебной реформы, проводившейся правительством Александра II. Российская Церковь, будучи частью государственного механизма, руководствовалась в своей деятельности не внутренними законами, идущими от Вселенских Соборов, а ведомственным Уставом духовных консисторий. Консисторский суд стал для общества притчей во языцех: в ходу были анонимные доносы, клевета, соображения личной выгоды. Поэтому многочисленные “комитеты” и “совещания”, вплоть до Поместного Собора 1917 — 1918 годов, стремились привести церковное судопроизводство в соответствие “с принципами светского суда, то есть в проведении разделения административной и судебной власти, гласности и выборности судей”.

Обсуждение проблем церковного суда вызвало в широких общественных кругах пристальный интерес и к другим сторонам русского церковного устройства. Вслед за участниками дискуссий прошлого Белякова рассматривает многие болезненные “узлы” русской церковно-общественной жизни. Это брак и развод, второбрачие священников, монашество епископов, роль и место женщины в Церкви, дисциплина поста, возможность молитвы за инославных, оправданность существующей системы награждений духовенства и системы духовных наказаний (епитимий) и даже, казалось бы, второстепенный вопрос об одеяниях священнослужителей. Современному человеку трудно представить, что нерешенность любой из перечисленных проблем создавала определенное напряжение во всем российском обществе, а предельно жесткие нормы семейного права, основанные на его церковном понимании, явились, хотя и опосредованно, одной из причин революционного взрыва.

Церковь ведала в Империи регистрацией актов гражданского состояния и стояла на страже традиционной семьи с ее патриархальным бытом. “Русское законодательство о разводе было намного строже, чем в других европейских странах”, более того, “ни Византия, ни Древняя Русь не знали столь ограничительных законов о разводе, как Россия XIX в.”. Как ни странно, жертвой подобных законов становились не представители высшего света (история Анны Карениной здесь, пожалуй, исключение), а крестьяне. Когда многообразие житейских ситуаций, разнообразие индивидов и противоречий их характеров пытались в консисториях стричь под одну гребенку, крестьяне уходили в бега. “Безвестное отсутствие” — массовое явление российской действительности XIX века. Как иначе могла жена уберечься от мужа-сифилитика, принуждающего ее к брачным отношениям, или от мужа, ежедневным битьем превращающего ее в инвалида или пропивающего семью? Положение женщины было особенно тяжким: святость брака она должна была соблюдать в буквальном смысле до смерти.

“Пыталась ли бороться Церковь с этой бедой? — спрашивает автор. — Характерно, что мы не находим в многочисленных публикациях мировых судей упоминаний о вмешательстве церковной власти в защиту истязаемых женщин, тогда как имеются сведения о том, что священники в ряде случаев покрывали убийства мужьями своих жен”.

Вот один из примеров такого, мягко говоря, непростительного равнодушия. В деревне муж убил жену, предварительно подвергнув ее пыткам. Священник как ни в чем не бывало совершил похороны (и зарегистрировал смерть), “чтобы не иметь лишних хлопот” и не возбуждать дела против убийцы. Но зато развестись враждующим супругам было невозможно: дабы “не умножать греха”. Неудивительно, что в числе первых указов советской власти появились два декрета, посвященных гражданским браку и разводу, нашедших широкую поддержку в массах. При этом большинство разведенных, прибегнувших к помощи революционного закона, настойчиво хотели получить и церковную санкцию на устройство новой семьи! Белякова осторожно замечает: “Можно высказать предположение, что если бы гражданская регистрация была введена еще до революционных событий и не в связи с ними, то оставалось бы время и у Церкви для прояснения ее позиции в этом вопросе и для мер по сохранению церковного брака”.

Высокий интеллектуальный и гражданский уровень сторон, дебатировавших вопросы церковного права (среди спорщиков мы видим и крестьян, но и богословов, и юристов, и духовенство, государственных деятелей и земских интеллигентов) на всевозможных епархиальных и всероссийских православных съездах, не привел к должным результатам. Решения по большинству животрепещущих проблем не смогли принять даже на Поместном Соборе 1917 — 1918 годов. (В такой же тупик пришли правительственные и думские круги, пытавшиеся со своей стороны нащупать путь к новой разновидности, демократической и правовой, государственно-церковной симфонии.) В индустриальную эпоху Церковь вступила не мобилизованной, не готовой к новым задачам.