Избранное - Чезаре Павезе

Лили совсем растерялась, но Линда не произнесла ни слова. Спокойно смотрела на него и улыбалась. Потом взяла его стакан и, пристально глядя ему в глаза, отпила немного вина и отдала ему стакан. Карлетто слегка поклонился ей. И оба расхохотались.

На обратном пути я даже не стал упрекать Линду. Она шла молча, заметно встревоженная. Наконец неуверенно сказала:

— Вот дурень. Может, ему Лили чем-то досадила.

Мы остановились у ворот ее дома.

— Значит, завтра он возвращается? — спросил я.

Она, украдкой поглядывая на меня, сказала:

— Ты же знаешь…

— Вечером увидимся?

— Конечно.

Я был рад, что пошел домой. На следующий день я все утро играл на гитаре. Из кухни шел приятный запах супа, в комнате было тепло, и я с удовольствием повторял одно упражнение за другим. В полдень зашел механик, приятель Мило, купил сигару и завел разговор о политике. «Те же речи, что у Амелио, — подумал я. — Профессия у них, видно, такая, что они все в политику ударились». Механик нападал на тех, кто выколачивает из народа деньги и хочет заткнуть ему рот, чтобы править, как им вздумается.

— Но в этот раз горшок сам полез в печь. В Испании им уже задали жару. Не знаю, понятно ли тебе?

— Разве одни фашисты едят из этого горшка? — спросил я.

— Кухня и повара фашистские. Не обязательно всем носить черную рубашку.

XI

Теперь я знал, что значила для меня Линда. Достаточно было подумать о Лили, чтобы понять это. О Лили, которая готова была провести ночь с кем угодно и думала лишь о бальных туфельках. Я бы мог легко, играючи сделать ее своей любовницей. Нет, Лили никому не западала в душу.

Линда, даже не сказав «прощай», снова сошлась с Лубрани. В «Маскерино» она велела передать мне, что у нее уйма работы. Вечером я пошел к ней, долго ждал ее у ворот дома, но не дождался. На следующий день я отправился в ателье. Девушки портнихи посмеивались мне вслед. Линда разговаривала со мной в салоне совершенно взбешенная.

— Знаешь, это уж слишком, — сказала она. И сразу вышла. Потом вернулась. — Здесь работают, ты что, не понимаешь? — бросила она мне в лицо. Но потом все-таки позволила взять себя за руку и постояла еще с минутку. — Если смогу, вечером встретимся.

А я в этот вечер отправился с Мило в Монкальери и гитару взял с собою. Мы завернули к одному приятелю в бар.

— Никаких девушек, — сказал я Мило, — видеть их не могу.

В полночь с улицы раздался стук в окно. Девушки хотели войти послушать мою игру.

— Встань у дверей и никого не пускай, — попросил я Мило.

— С чего это ты, вроде как не хромой и не горбатый, а прячешься? — удивился Мило.

— Встань у двери, говорят тебе.

Я совсем захмелел. Мило выглянул за дверь и сказал:

— Подожди меня немножко.

Когда он через полчаса вернулся, я разговаривал сам с собой. «Как Амелио, — рассуждал я вслух, — она вышвырнула меня, как когда-то Амелио». Мило сказал:

— Там тебя какая-то блондинка дожидается.

Он повел меня в парк, где дорожки были усеяны опавшими листьями. Блондинка ждала, прислонившись к дереву. Листья под ногами были скользкие, и мы с Мило то и дело спотыкались.

— Вас что, ноги не держат? — смеясь, сказала она.

Было совсем не холодно. Я прижался к шершавой коре дерева. Мило крикнул:

— Ты уж его приласкай!

Блондинка все сделала сама, уходя, она аккуратно застегнула мое пальто. Когда Мило втиснул меня в трамвай, я больше не разговаривал сам с собой.

— Завтра отправляемся в путь, — сказал он, — машину поведешь ты.

Целый месяц я беспробудно пил. «Как Амелио, — думал я. — Она меня прогнала прочь, как когда-то Амелио». Я искал забвения в вине. Еще не придя в себя после одной попойки, я уже начинал думать о следующей, и так мне тошно было, что хоть плачь. Мило убеждал меня: «Да плюнь ты на все», — а я пил и пил, и ночь превращалась в день. Но напиваться каждый раз тоже было тяжело.

— Уже март наступил, — сказал мне однажды Мило, — самое хорошее время для работы. Ты что все-таки собираешься делать?

Я ничего ему не ответил, только стиснул зубы.

В тот месяц мы ездили с ним в Бьеллу и Новару, снова побывали в Казале; я жил как во сне. Помню только, что возвращался на рассвете, ночевал в кафе, носился на грузовике по дорогам. Однажды я вскочил на колесо, когда машина уже тронулась, и с размаху упал на асфальт; мне показалось, что пришел мой конец. Меня точно ударили кулаком между глаз, на мгновение я потерял сознание. Мило что-то кричал и звал меня, а я, с глупым видом глядя на него, радостно сказал: «Да ведь я не пьян. Все в порядке».

Помню еще, что все это время ел я, как голодный волк. Ел дома, в машине, ел в Казале и Новаре. Лишь за едой горе мое утихало. Оно сменялось раздражением, и от этого я еще больше страдал. Это поглощало все мои силы.

Мило говорил, что я должен сдать экзамен на шофера и получить права. Но я и слышать об этом не хотел. Кое-что я и так тайком зарабатывал, а на большее у меня упорства не хватало, ремонтную мастерскую я окончательно забросил. Частенько играл с шоферами в карты в кафе; все ночи напролет я либо бренчал на гитаре, либо резался в тресетте; играл я крупно и просадил немало денег. Оказывается, и в картах, чтобы выиграть, нужен азарт, а у меня голова была занята совсем другим, и я играл спустя рукава. Мило говорил мне:

— У тебя один недостаток. Не умеешь доводить дело до конца.

Но дела — они своим чередом идут. Карлетто никуда не уехал. Однажды вечером меня кто-то окликнул. Передо мной стоял Карлетто. Он был без пальто.

— Продал, — сказал он, — я снова на мели. Ты чего не здороваешься?

За разговором мы незаметно дошли до «Маскерино». Увидев, что я хочу пройти мимо, он с обычной своей усмешкой сказал:

— Не волнуйся. Там уже давно никто не бывает.

Мы вошли в бар.

— Ты что, в больнице лежал? — спросил он.

— Я бы не прочь, да только не кладут туда тех, у кого аппетит хороший.

Я подумал: «Еще неизвестно, кому из нас двоих хуже». Протянул ему недокуренную сигарету и с грустью посмотрел на его осунувшееся лицо.

— Ты с тех пор никого не видел? — спросил он.

— Никого.

Я заказал крутое яйцо и сказал ему:

— Ешь.

— А ты что же, не будешь? — удивился он. — Раньше ты вроде на аппетит не жаловался.

В тот вечер мною овладело злое веселье. Карлетто наконец-то на все открыл мне глаза. Мы закусили, выпили, я слегка похлопал его по горбу и сказал:

— Знаешь, я даже рад, что Лубрани снова надул тебя.

— А ведь в Риме меня Дорина ждет, — сказал он. — Там уж с голоду не умрешь.

— Ты уверен, что ждет?

— Ручаться никогда нельзя, — засмеялся он, — никогда.

Мы еще несколько раз виделись с ним после этого. Спал Карлетто в театре, в каморке ночного сторожа.

— Лубрани мне хоть ложе предоставляет, — сказал он, — а вот Лили это и в голову не пришло.

— Ты ее больше не видел?

— Я же тебе говорил, что продал пальто.

Мне было приятно помочь ему. За обеды платил я. Словно со мною рядом была женщина, которая нуждалась в помощи.

— Как только заработаешь немного денег, купишь себе билет и укатишь в Рим, — сказал я. — А жаль расставаться.

— Когда вернусь в Рим, сразу расплачусь с тобой.

— Болван ты. Разве о деньгах речь?

Как-то он даже зашел ко мне домой. Карлоттина встретила моего друга весьма недружелюбно и метнула на него свирепый взгляд. Карлетто сказал ей:

— Почему бы нам не попробовать петь вместе? — Он взял гитару и стал ее настраивать. — Создадим трио. Мы с вами, синьора, будем петь, а Пабло играть. Станем шататься по площадям, и вы будете обходить народ с шапкой.

Он еще долго донимал ее, Карлоттина в ответ что-то бурчала себе под нос. Того и гляди обзовет его «проклятым горбуном». Тогда я взял гитару и вышел с ним на улицу.

Наконец Карлетто нанялся петь по вечерам в кино. Где-то у черта на рогах, далеко за Дора.

— Поверь мне, что театр, что кино — разницы большой нет, — объяснял он.

Там ему больше помогал горб, чем голос. Он пел песню про одного еврея, у которого горб рос быстрее, чем у беременных женщин живот. Потом появлялись две девушки, колотили Карлетто по спине трехцветным флажком, поддавали ему под зад и распевали «Убирайся вон из Италии». В зале кто смеялся, кто свистел.

Лишь несколько вечеров выступал он там, заработал двадцать лир, а потом его выгнали на все четыре стороны. Чтобы подбодрить его, я предложил вместе ходить по дворам и петь.

— На худой конец обольют нас водой.

— Ну что ж, я готов, — сказал Карлетто.

Я взял гитару, и мы отправились с ним по глухим дворам. Пошел я на это скорее из любопытства. Я мог больше заработать за одну поездку с Мило, но мне хотелось помочь Карлетто. И мне даже доставляло какую-то горькую радость это добровольное унижение. Я тешил себя мыслью, что вот, кажется, я уже совсем прибит к земле, раздавлен, а все не сдаюсь. Так мы бродили по дворам все утро. Потом перенесли свои концерты со дворов на улицу. Мне было все равно где играть, но Карлетто совсем охрип. Я только подыгрывал ему и следил, не покажется ли привратник. Но подбирать деньги, которые бросали служанки, я не мог. Мне это казалось столь же унизительным, как собирать окурки. Я очень удивлялся, когда сверху сыпались монеты.