Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942 - Альбер Камю

сказать о нем ничего определенного. Вроде бы тот отправился в Париж в поисках работы. Мерсо прошелся по кварталу. Селест постарел, впрочем, не так чтобы очень. Рене, как всегда с серьезным видом, сидел на своем месте, занятый своим туберкулезом. Все радовались свиданию с Мерсо, да и он растрогался.

– Мерсо, дружище, а ты совсем не изменился. Все тот же, – сказал Селест.

– Да, – отвечал Мерсо.

Его восхищало любопытное ослепление, в котором пребывают люди, прекрасно осведомленные об изменениях, происходящих в них самих, но навязывающих знакомым тот образ, который раз и навсегда о них сложился. Его судили в соответствии с тем, чем он был раньше. Характер собаки навсегда остается неизменным, значит, и люди смотрят на себе подобных, как на собак. Чем лучше Селест, Рене и прочие знали его в прошлом, тем более чужим и непонятным, словно необитаемая планета, был он теперь для них. Расстались они дружески. А выйдя из кафе, Мерсо столкнулся с Мартой. Увидя ее, он понял, что почти забыл о существовании этой женщины и в то же время надеялся ее встретить. Она по-прежнему была так же хороша, как богиня с раскрашенным лицом. Его смутно потянуло к ней. Они пошли бок о бок.

– О, Патрис, как я рада! Как ты?

– Да ничего, как видишь. Живу в деревне.

– Классно. Я всегда об этом мечтала. – И помолчав: – Знаешь, я на тебя не в обиде.

– Ну да, – засмеялся Мерсо, – не иначе как утешилась.

Тогда Марта заговорила таким тоном, который был ему внове:

– Не будь злым, ладно? Я прекрасно знала, что этим и кончится. Ты странно себя вел. А я была всего лишь девчонкой, как ты говорил. Ну и когда это случилось, конечно, я бесилась, сам понимаешь. Но в конце концов сказала себе, что ты просто несчастлив. Странно, не знаю, как выразить, но то, что было между нами, впервые в жизни доставило мне и печаль, и радость одновременно.

Мерсо удивленно взглянул на нее. Внезапно ему пришло в голову, что Марта всегда понимала его, была к нему добра. Она приняла его таким, каким он был, и благодаря ей он в какой-то мере избежал одиночества. Он был несправедлив по отношению к ней. Его воображение и тщеславие переоценили ее, но гордыня не позволила оценить ее по-настоящему. Мерсо осознал, как жесток парадокс, согласно которому мы дважды ошибаемся в отношении тех, кого любим, сперва в их пользу, затем наоборот. Теперь-то он понимал, что Марта вела себя с ним естественно, то есть была такой, какая есть, и за это он должен быть ей благодарен. Накрапывало, ровно столько, сколько требуется, чтобы свет уличных фонарей расплывался в пелене. Сквозь капли света и дождя Мерсо видел ставшее вдруг серьезным лицо Марты и ощутил, что его пронзило чувство признательности к ней, желание излить ей свою признательность в многословных выражениях, а также, что это чувство не находит выхода и что прежде он принял бы его за любовь.

– Знаешь, а я ведь тебя люблю. И теперь еще, если бы я мог… – только и выдавил из себя Мерсо.

– Ну что ты, – возразила она с улыбкой, – я молода. И не отказываю себе в радостях жизни.

Он одобрительно кивнул. От него до нее пролегла целая пропасть – притом что они втайне так близки друг другу. Патрис расстался с нею перед ее домом. Она открыла зонтик.

– Надеюсь, еще увидимся.

– Наверное, – отозвался он.

Марта грустно улыбнулась.

– Э, да у тебя, как и прежде, лицо девчонки.

Она стояла под козырьком входной двери и складывала зонт. Патрис протянул ей руку и, в свою очередь, улыбнулся: «Прощай, видение». Она быстро пожала протянутую руку, расцеловала его в обе щеки и бегом бросилась вверх по лестнице. Мерсо, оставшись стоять под дождем, еще ощущал на щеках прикосновение холодного носа и горячих губ Марты. Этот поцелуй, неожиданный и бескорыстный, был таким же чистым, как поцелуй маленькой проститутки с веснушками в Вене.

Ночевать он отправился к Люсьене, а на следующий день предложил ей прогуляться по бульварам. Было около полудня. Оранжевые суденышки обсыхали на берегу, похожие на четвертушки апельсинов. Голуби в сопровождении своих теней то снижались, то, описав дугу, взмывали вверх. Солнце, хотя и ослепительное, не припекало. Мерсо следил за тем, как черно-красный почтовый самолет набирает скорость и заворачивает к полосе света, которая пенилась в месте встречи моря и неба. Для того, кто остается, во всяком расставании есть нечто горькое. «Везет им», – сказала Люсьена. «Да», – ответил Патрис, а сам подумал, что не завидует чужому везению. Для него тоже отъезды и новые начинания сохраняли свою привлекательность. Но он знал, что только ленивые и никчемные люди связывают с ними понятие счастья. Счастье предполагает выбор, а в основе выбора лежат концентрация воли и предвидение. Он словно слышал слова Загрея: «Не с волей к отречению, но с волей к счастью». Он шел с Люсьеной в обнимку, в его руке покоилась ее теплая и податливая грудь.

В тот же вечер, сидя в автомобиле, несущем его вдоль моря среди то возникающих, то исчезающих холмов Шенуа, Мерсо ощутил, как в его душе воцаряется пустота. Симулируя начала, разбираясь со своей прошлой жизнью, он определил для себя, кем хочет и кем не хочет быть. Дни того наваждения, за которые ему было стыдно, он счел опасными, но необходимыми. Он мог кануть в них насовсем и этим упустить свой шанс оправдаться. К тому же приходилось приспосабливаться ко всему.

Мерсо постепенно проникался истиной, одновременно унизительной и бесценной, что то особенное счастье, которое он искал, сводилось к утренним подъемам, регулярным принятиям морских ванн и гигиеническим навыкам. Он ехал очень быстро, настроенный воспользоваться своим стремлением обосноваться в такой жизни, которая впоследствии не потребовала бы от него больше никаких усилий, и подстроить свое дыхание под глубокий ритм времени и жизни.

На следующее утро Мерсо поднялся рано и спустился к морю. Ночная мгла уже отступила, утро полнилось шорохом крыльев и птичьим писком. Однако солнце не полностью поднялось на небосклон, и когда Патрис вошел в еще по-ночному тусклую воду, ему показалось, что он погрузился в сумерки, правда, вскоре все вокруг загорелось червонного золота цветом. Тогда он вернулся домой. В теле ощущалась легкость и готовность принять все. В последующие дни Мерсо стал выходить из дому незадолго до восхода солнца. Первое утреннее усилие задавало тон всему дню. Однако купания утомляли его. Сочетание утомленности и энергии придавало всему дню привкус счастливой усталости. И