Вселенная русского балета - Илзе Лиепа

в 1942-м.

Казалось бы, совсем еще недавно шли жаркие споры о том, нужен ли классический танец молодой Советской стране. Многие пытались доказать, что революция предложила искать новые подходы. На слуху был бунтарский призыв «сбросить классиков с парохода современности». Но все поменялось, и Советская страна склонилась к классике, а те, кто определял культурную политику, решили, что советское искусство «должно быть в рамках». Но кто поставил эти рамки, где границы «дозволенного»? Так же трудно, как и Якобсону, было тогда и Касьяну Голейзовскому. Возможно, эти два художника в чем-то схожи – оба были невероятно интересны в миниатюре, но каждый шел своим путем, и у каждого творческий путь был усеян отнюдь не розами.

Взяв вынужденную паузу, Якобсон принимает решение – он перестанет танцевать, но будет ставить. Но где и как? Хореограф в этом отношении очень зависимый человек: ему нужен коллектив, помещение для репетиций и, самое главное – ему нужны единомышленники. Покинув Ленинград, Леонид уезжает сначала в Свердловск, а потом в Ашхабад. Но и там, и там он столкнулся с отсутствием интереса к тому, что он пытался сделать: «Я ничего не ставил. Это темный период моей жизни – меня не признавали». Между тем в Ленинграде в это время один за другим появлялись очень интересные, современные спектакли. Вайнонен показал «Пламя Парижа», Захаров – «Бахчисарайский фонтан», Чабукиани – «Лауренсию», Лавровский – «Ромео и Джульетту» (премьера состоялась в конце 1938 года в чехословацком городе Брно, а в Кировском поставить балет разрешили только в 1940-м – и здесь была цензура).

В конце августа 1940 года правительство издало указ о проведении в Москве декады татарской литературы и искусства. На подготовку отводился год. В соответствии с планом Татарский оперный театр должен был показать на декаде балет на национальную тему. Национальную? Но где же взять такой? К счастью, незадолго до этого молодой татарский композитор Фарид Яруллин и писатель Ахмет Файзи принесли либретто балета «Шурале». Для постановки был приглашен Леонид Якобсон. Сегодня балетная труппа Татарского академического государственного театра оперы и балета имени Мусы Джалиля одна из лучших в стране, а в то время она только-только была создана. Зато Якобсон наконец-то нашел понимание. Либретто он переделал сам, и история получилась романтичная – что-то вроде татарского «Лебединого озера»: сказка о лешем Шурале, у которого в плену томится девушка-птица Сюимбике; охотник Али-Батыр побеждает злого Шурале, спасает девушку, а леший погибает в горящем лесу. Все артисты работали с большим азартом, генеральный прогон спектакля был назначен на 3 июля 1941 года, но злой рок будто преследовал Леонида Якобсона – грянула война, и премьеры не состоялось.

С 1942 года по 1950-й Якобсон снова работает в Кировском балетмейстером, но работа, по его собственному признанию, была рутинной. Тысяча девятьсот сорок второй год – это Пермь, куда был эвакуирован Кировский театр и Ленинградское хореографическое училище. Здесь Якобсон встретил свою музу – молодую балерину, недавнюю выпускницу училища. По ее словам, она влюбилась в него заочно, потому что видела кое-что из его постановок и внутренним чутьем поняла: он – абсолютный гений. «Мне было все равно, какой он – кривой, косой. Для меня он был просто чудо. А когда я увидела его – обомлела, и после встречи в Перми мы уже не расставались», – позже скажет она. Пара поженилась, Ирина Давыдовна Якобсон станет бессменным репетитором на всех постановках мужа. Она сохранила и передала нам наследие Якобсона. И не только – передала молодым исполнителям его трепетное отношение к хореографии, к каждому нюансу, ведь известно же, что в искусстве нет мелочей.

Закончилась война, театр вернулся в Ленинград. Якобсон думал, что к поставленному им в Казани балету уже не вернуться. Однако случилось иначе: в Кировском заинтересовались «Шурале». Последовали переделки, в частности композиторы Валентин Власов и Владимир Фере сделали новую оркестровую редакцию. Изменилось и название – теперь балет назывался «Али-Батыр» (позже снова вернули «Шурале»), и поставить балет позволили Якобсону.

Премьера прошла с оглушительным, невероятным успехом. Заглавную партию в очередь исполняли замечательные характерные танцовщики (а потом и балетмейстеры) Игорь Бельский и Юрий Григорович. Кстати, во многих книгах о балете чаще всего можно увидеть фотографию Григоровича – Шурале. Прекрасный прыжок и выразительное тело (а тело, по выражению Якобсона, «должно говорить»).

Как складывалась жизнь Якобсона в театре? Если коротко – неидеально. С одной стороны – суперпрофессиональная труппа, но с другой – работать с артистами тяжело, и признают его далеко не все. На репетициях он мог рявкнуть: «Мне не нужна классика». В интерьерах Кировского он выглядел чужаком в своем заношенном свитере и простых брюках. Он не ходил на худсоветы и со многими был на ножах. Какой-то остряк из труппы сочинил:

На сцене слышен страшный стон,

Балет там ставит Якобсон.

Мелькают руки, ноги, лица,

Идет гран-па на ягодицах!

Однако «Шурале» («Али-Батыр») в 1951 году получил Сталинскую премию – это было невиданное признание для вечно гонимого художника.

Гром грянул среди ясного неба. Несмотря на абсолютный успех и – гром литавр – Сталинскую премию, одна из центральных газет напечатала статью А. Андреева «Космополит в балете». Автор представил Якобсона-хореографа врагом классического балета, «формалистом» и «леваком». Из Кировского пришлось уйти… Более того, произошло невероятное: «Шурале» оставили в репертуаре, а Якобсон не мог даже войти в театр. Было невыносимо, он оказался на мели, выручала только зарплата жены, которая танцевала в Кировском.

В 1952 году Якобсон поставил «Сольвейг» на музыку Грига для ленинградского Малого театра оперы и балета (или старонынешнего Михайловского), а потом уехал в Кишинев – его пригласили на должность хореографа в ансамбль народного танца «Жок», но с одним условием: постановки должны быть анонимными. И он согласился – просто не было выбора. «Зрители восторгались ароматом, подлинностью народных молдавских танцев, их первозданностью, но никому и в голову прийти не могло, что все они поставлены… Леонидом Якобсоном, – пишет Плисецкая в своей книге “Я, Майя Плисецкая”. И добавляет: – Стилист он был виртуозный».

Очередная «черная полоса», к счастью, длилась недолго. В 1954 году было решено перенести «Шурале» в Большой театр. Обычная практика того времени: новые спектакли рождались на сцене Кировского, а потом благополучно перебирались в Большой. Так было с балетами «Пламя Парижа», «Ромео и Джульетта», «Лауренсия»…

В Большом премьера состоялась 29 января 1955 года, и главную женскую партию – Сюимбике – исполнила Майя Плисецкая. Это было дивное исполнение! В своих воспоминаниях о работе с Якобсоном Майя Плисецкая писала: