Пропавший без вести (Америка) - Франц Кафка

Шакалы и арабы[17]

Мы расположились в оазисе. Попутчики спали. Высокий араб в белом прошел мимо меня; он накормил верблюдов и теперь направлялся к месту ночлега.

Откинувшись навзничь, я улегся на траву; попытался уснуть, но не смог; где-то вдалеке жалобно выл шакал; я снова сел. И вдруг этот далекий вой придвинулся ко мне вплотную. Стая шакалов кругом; вспыхивающие матовым золотом глаза, гибкие тела движутся, как под ударами бича, слаженно и стремительно.

Сзади под мою руку протиснулась голова, шакал прижимался все теснее, словно продрог и хотел согреться, и вдруг, повернувшись, заговорил, глядя чуть не прямо мне в глаза:

— Я самый старый шакал в этих краях. И все-таки счастье мне улыбнулось, я могу приветствовать тебя здесь. Я уже почти перестал надеяться, ведь мы ждем тебя бесконечно долго, моя мать ждала, мать ее матери и так вплоть до праматери всех шакалов. Верь мне!

— Удивительные вещи вы говорите, — я уже забыл про полено, которое собирался бросить в огонь, чтобы дым отгонял шакалов, — весьма удивительные. То, что я попал сюда с далекого севера, чистая случайность, да и путешествие мое будет недолгим. Что вам от меня нужно, шакалы?

И словно ободренные этим, видимо, слишком дружелюбным ответом, они окружили меня еще плотнее, они еще ближе придвинулись ко мне, тяжело и отрывисто дыша.

— Мы знаем, — заговорил старейшина, — что ты пришел с севера, это-то и вселяет надежду. Там у вас царит разум, который не найти здесь, среди арабов. Ни единой искорки разума нельзя высечь из их холодного высокомерия. Чтобы насытить свою утробу, они убивают живых, падаль, видишь ли, вызывает у них отвращение.

— Не говори так громко, — прервал я его, — тут рядом спят арабы.

— Ты действительно чужеземец, — усмехнулся шакал, — иначе ты бы знал: никогда с сотворения мира не было такого, чтобы шакал убоялся араба. Неужели мы еще и бояться их должны? Разве мало нам того несчастья, что мы вынуждены жить рядом с таким народом?

— Возможно, возможно, — кивнул я, — не берусь выносить суждение по вопросу, который так далек от меня; видимо, это очень давний спор, он, думаю, заложен в крови и, наверное, кончится кровью.

— Ты очень умен, — произнес старый шакал; и звери все как один стали дышать еще более отрывисто, напрягая легкие, хоть они и стояли, не двигаясь; горький, в какие-то моменты выносимый лишь со сжатыми зубами запах шел из их пастей, — очень умен, ты произнес те же слова, что сказаны в нашем древнем учении. Итак, мы возьмем их кровь, и спор наш закончится.

— О, — воскликнул я с большим чувством, чем мне бы хотелось, — они будут защищаться; своими ружьями они перестреляют всю вашу стаю.

— Ты тоже не понимаешь нас, — возразил он, — это вообще свойственно людям, и, как я теперь вижу, на далеком севере тоже. Мы же не собираемся убивать их. Во всем Ниле не хватило бы воды, чтобы отмыть нас тогда. От одного вида живых их тел мы бежим прочь на чистый воздух, в пустыню, которая потому и стала нашей родиной.

И шакалы вокруг меня, а к стае подходили издалека все новые и новые звери, повесили головы между ног и стали тереть морды лапами; казалось, они стараются спрятать отвращение, ужасное до такой степени, что мне захотелось одним высоким прыжком вырваться из их круга.

— Так что же вы собираетесь делать, — спросил я и попытался было встать, но не смог: два молодых зверя сзади зубами держали мой пиджак и рубашку, мне пришлось остаться сидеть.

— Они держат твой шлейф, — со всей серьезностью произнес старый шакал, — тем самым они оказывают тебе почести.

— Пусть они отпустят меня! — выкрикнул я, обращаясь сразу и к старику, и к толпе.

— Конечно, они отпустят, — сказал старик, — раз ты этого требуешь. Только не сразу. Потому что по обычаю они вцепились очень крепко и теперь вынуждены разжимать челюсти постепенно. А пока выслушай нашу просьбу.

— Ваше поведение сделало меня не слишком к ней восприимчивым, — заметил я.

— Прости нам нашу неловкость, — произнес он, в первый раз подмешав к своему обычному тону жалобные нотки, — мы бедные звери, и у нас есть только наши челюсти для всего, что мы хотим сделать плохого или хорошего, только челюсти.

— Так чего же ты хочешь? — спросил я, несколько смягчившись.

— Господин, — возопил он, и, вторя ему, все шакалы завыли, и словно мелодия этих пространств прозвучал их вой. — Господин, спору, который раздирает мир, ты должен положить конец. По описанию наших стариков именно ты призван совершить это. Мы должны избавиться от арабов, обрести наконец воздух, которым можно дышать, пространство, свободное от них, и никогда ни единого жалобного крика барана, которого режет араб, всякий зверь должен спокойно сдохнуть сам по себе, и никто не имеет права помешать нам выпить его кровь и очистить его до костей. Мы хотим чистоты и одной только чистоты. — И слезы брызнули из звериных глаз, раздалось всхлипывание. — Как ты можешь терпеть такое в этом мире, ты, благородное сердце и сладкие внутренности? Их белое — это грязь, и грязь же их черное, омерзение — их борода, достоин плевка прищур их глаз, и, когда они поднимут руку, под мышкой открывается ад. Поэтому, о господин, поэтому, о господин, поэтому, наш дорогой господин, твоими всемогущими руками перережь им горло этими ножницами! — И по кивку его головы вперед выступил шакал, у которого на клыке висели маленькие, покрытые ржавчиной ножницы.

— Ну, наконец-то, раз ножницы появились, можно заканчивать! — Это араб, старший среди погонщиков в нашем караване, подкрался к стае с подветренной стороны и теперь пустил в дело свой огромный бич.

Звери мгновенно разбежались, но снова в некотором отдалении сбились в тесную кучу, огромная стая шакалов, столь неподвижная и плотная, что напоминала низкий, освещенный мерцающими огоньками барьер.

— Ну что, слышал господин, видел этот спектакль? — Араб повернул ко мне голову и засмеялся так весело, как только позволяла сдержанность людей его племени.

— Так, значит, тебе известно, чего хотят эти звери? — спросил я.

— Конечно, господин, — ответил он, — это всем известно, ножницы эти путешествуют по пустыне столько, сколько существуют арабы, и будут блуждать за нами до скончания века. Каждому европейцу их предлагают, чтобы тот совершил великое дело, любой европеец кажется им избранником. Эти звери живут бессмысленной надеждой, глупые, совсем глупые создания. За это мы их и любим, это наши собаки, они красивее ваших. Вот посмотри: нынешней ночью околел верблюд, и я велел приволочь его сюда.

Четверо погонщиков подтащили и бросили к нашим ногам тяжелую тушу. Едва она оказалась на земле, подали голоса шакалы. Словно каждого из них тянула невидимая веревка, они приближались, припадая к земле, касаясь ее брюхом. Они и думать забыли про арабов, забыли свою ненависть, их завораживал все заглушающий сильный запах, шедший от трупа. Вот один уже вцепился в горло, с первого же укуса нашел артерию. Как будто работал маленький, бешено пыхтящий насос, который непременно, несмотря на бесплодность этих усилий, хочет потушить распространяющийся огонь; так дрожал и трепетал каждый мускул его тела. Но вот уже все заняты тем же, гроздью облепили труп.

И тут старший погонщик изо всей силы полоснул их бичом. Звери подняли морды, бессильные, полубезумные, они увидели арабов перед собой, теперь они почувствовали бич, гуляющий по их головам, отпрянули и бросились было бежать. Но уже повсюду дымились лужицы верблюжьей крови, тело его было разодрано во множестве мест. Они не владели собой, они снова окружили труп; тогда погонщик опять поднял бич; я схватил его за руку.

— Ты прав, господин, — сказал он, — оставим их в покое, пусть занимаются своим делом, а нам пора отправляться. Ты видел их? Правда, чудесные звери? И как они нас ненавидят!

Посещение рудника[18]

Сегодня к нам пожаловали наши старшие инженеры. Дирекцией, как видно, получено распоряжение проложить новые штольни, вот инженеры и спустились вниз, чтобы провести первые измерения. До чего же это молодой народ, и какие они все разные! Ничто не задерживало их развития, и их рано сложившиеся характеры уже заявляют о себе в полную силу.

Один, черноволосый, быстрый, так и шарит вокруг глазами, как бы чего не пропустить.

У второго записная книжка, он делает на ходу наброски, оглядывается по сторонам, сравнивает, записывает.

Третий шагает, расправив плечи, засунув руки в карманы пиджака, так что все на нем трещит; он исполнен сознания своего достоинства, и только непрестанное покусывание губ выдает его неугомонную молодость.

Четвертый дает третьему непрошеные пояснения; пониже ростом, он, словно искушая, семенит с ним рядом и, подняв вверх палец, нудно толкует обо всем, что ни попадется на глаза.