Великая Китайская стена - Джулия Ловелл

Иезуитские миссионеры, настолько глубоко полюбившие Китай в целом и его стену в особенности, создали тем самым один из исторических парадоксов семнадцатого столетия. Присутствие иезуитов в Китае как составляющей католического экспансионизма стало прямым следствием нового для европейцев империалистического, жаждущего прибыли стремления торговать и завоевывать. В XV веке, ожив после разорительных войн и эпидемий предшествующего столетия, Европа принялась вынюхивать себе дорогу вовне, вдоль неисследованных торговых путей. В 1428 году, пытаясь покрыть ущерб, понесенный от нападений монголов и турок, египетский султан решил подоить своих европейских клиентов и более чем на шестьдесят процентов поднял цену на перец. Потребность вернуть прибыли вынудила европейских торговцев искать альтернативный морской путь к пряностям Востока, путь, который шел бы в обход Александрии с ее чрезмерными запросами. Под управлением своего кормчего-монарха, принца Генриха Мореплавателя, португальские моряки прокрались вдоль африканского берега, захватив на севере Квету, обогнули мыс Доброй Надежды и бросили якорь в Калькутте, чем открыли для Европы массу новых земель, народов и возможностей. Для монархов и торговцев их открытия обещали власть и прибыль; для католической церкви на юге Европы, которую подталкивала агрессивная самоуверенность, вновь обретенная после изгнания мавров из Испании, — потенциально богатый урожай языческих душ.

Катализатором европейской экспансии стал фанатичный союз между государством и церковью, при этом и для одного, и для другой ранние Крестовые походы узаконили использование силы для распространения христианской веры. Предвкушая огромные возможности для обращения, в XV веке папы римские благословляли империалистические завоевания, раз за разом даруя португальцам политическую власть над землями, отвоеванными у язычников. После того как Колумб случайно открыл Америку, полагая, будто нашел новый путь в Индию, Южная Америка испытала всю тяжесть воинственного, националистического католицизма, а ее население вскоре оказалось слишком ослабленным привезенными европейцами заболеваниями, чтобы сопротивляться. Язычество давало рациональный повод для завоеваний и эксплуатации Нового Света: поскольку население Америки составляли язычники, следовало из наказов католицизма, оно заслуживает того, чтобы их богатство было у них отнято, чтобы к ним применялось любое насилие, необходимое для обращения их в богобоязненных христиан.

Португальцы — первые европейцы, появившиеся в Восточной Азии в достаточно большом числе, — испробовали бы точно такой же насильственный подход, чтобы поставить Китай на колени, если бы не встретили серьезное противодействие режима, вполне способного постоять за себя в бою. Когда в начале XVI века португальцы попытались недипломатично навязать свою волю континентальному Китаю в Кантоне — построили форт, стали покупать китайских детей, торговать где вздумается, — минское правительство выслало военный флот, потопило много португальских судов и казнило всех захваченных пленных (по ходу дела Мины не забывали тщательно изучать португальские пушки, чьи копии впоследствии установили на фортах пограничной стены). Позднее и лишь благодаря внутрикитайским распрям, а вовсе не переговорному искусству португальцев, примерно в 1557 году, европейцам наконец удалось пробраться на Макао, где они построили себе дома и церкви, и с этого острова решили предпринимать миссионерские вылазки.

Вначале европейские миссионеры — многие из них являлись доминиканцами и францисканцами, представителями орденов, пользовавшихся правом прозелитствовать в Южной Америке, — совершили точно такие же ошибки, как и их партнеры торговцы. Заносчивые, настроенные европоцентристски, первые миссионеры выгрузились в Китае без разрешения и знания языка, а еще они ожидали, что новообращаемые пойдут к ним табунами. Проворные чиновники быстро отправили их назад в Европу, где миссионеры весомо намекнули наделенным властью лицам: «Нет никаких надежд на то, чтобы обратить [китайцев] в веру, если не прибегнуть к силе и если они не уступят воинской силе». Высадка в стиле коммандос четырех францисканских монахов в 1579 году закончилась тем, что они были схвачены, а один из них погиб в китайской тюрьме. «Никакой женский монастырь, — вздыхал задумчиво некий испанский придворный историк, размышляя о китайской империи, — не может сравниться в соблюдении правила уединения».

Для миссионерской деятельности потребовалось радикальное приспособление к китайским обычаям и языку даже для того только, чтобы ей позволили осуществляться в континентальном Китае. К такого рода мимикрии оказался способен орден иезуитов, чья миссионерская деятельность основывалась на принципе культурой адаптации. Прежде всего святой Игнатий Лойола, основатель ордена, установил, чтобы его последователи изучали язык любой страны, где они работают, и не оговаривали никаких особых привычек, позволяя, таким образом, членам ордена, по крайней мере теоретически, вжиться в местные условия. Во-вторых, орден иезуитов предписывал своим членам усваивать самые передовые аспекты западной культуры и науки, чтобы иметь возможность преподносить потенциальным верующим европейскую религию как часть полного и применимого на практике пакета цивилизации и знаний. Признавая Китай искушенным и в высшей степени образованным обществом, каким он на самом деле и являлся, иезуиты хорошо подготовились к выполнению там двух задач: доставить удовольствие китайцам, показав, что они в достаточной степени морально и интеллектуально подкованы и могут познать китайскую культуру, и достичь достаточной беглости в использовании китайского языка, чтобы донести до потенциальных обращенных ценности собственной христианской культуры и знаний. В 1577 году высокопоставленный иезуит, отвечавший за деятельность в Восточной Азии, приказал монахам приступить к изучению китайского зыка. Спустя пять лет, после того как иезуиты начали учиться соблюдать китайский этикет — прежде всего как совершать обряд коутоу, — им был дарован небольшой клочок земли на юге континентального Китая, где они построили дом и церковь. Усердие и прилежание Маттео Риччи — знаменитого иезуита, первым побывавшего в китайской столице, — в постижении знаний Европы (математики, географии, теологии) и Китая (язык, конфуцианская литература и философия) в течение двадцати трех лет, которые он провел в Китае, позволили ему добиться приглашения в Пекин, где он прожил последние девять лет своей жизни и тем самым основал в самом сердце китайского мира присутствие католицизма, которое затем наследовалось его преемниками, в том числе и несчастным Адамом Шалем.

Благодаря блестящим лингвистическим способностям и трудолюбию Риччи католическим монахам более не грозило неизбежное заключение в тюрьму, пытки и выдворение (живыми или мертвыми) из Китая (хотя позиции иезуитов всегда были уязвимы со стороны зависти придворных астрономов, готовых дискредитировать соперников как иностранных предателей, о чем с прискорбием узнал Шаль). Однако объективная оценка карьеры Риччи или более поздних иезуитов, чье место в Пекине обеспечил своим усердием Риччи, показывает: на обоих уровнях — материальном и психологическом — Китай вышел победителем из встречи Востока с Западом. Китайцы смогли воспользоваться самыми передовыми плодами западных знаний, растолкованных начитанными иезуитами. Пренебрежение Цяньлуна к техническим подношениям лорда Макартни в 1793 году можно частично объяснить тем, что иезуиты при его дворе давным-давно вооружили его такими же, если не более сложными, приспособлениями. А-то обстоятельство, что некоторые из наиболее одаренных, эрудированных людей из Европы по собственной воле погрузились в конфуцианскую философию, могло лишь укрепить уверенность в превосходстве китайского мировоззрения: внешние атрибуты западной цивилизации (карты, астрономические инструменты, пушки) могут быть спокойно привлечены в базовые ценности китайской культуры, не угрожая преимуществу последней; Китай является центром притяжения, которому неизбежно приносятся даннические подношения от восхищенных почитателей, но которому нет и быть не может серьезных, радикальных культурных альтернатив.

Через несколько лет пребывания в Китае, если не считать черт лица и окладистой бороды, Риччи выглядел и вел себя как самый настоящий китаец, носил головной убор и длинный шелковый халат фиолетового цвета, как подобает ученому-чиновнику, обсуждал конфуцианскую классику, кланялся и опускался на колени именно в тот момент, когда это требовалось. Если практические западные знания и техника изначально должны были играть роль ложки сахара, подслащавшего горькое лекарство христианства, то пациенты Риччи оказались достаточно опытными, чтобы с жадностью проглотить первое и выплюнуть последнее. Лишь немногие из его многочисленных посетителей, как известно, перешли в христианство. Большинство же просто хотели увидеть его часы и глобусы, его карту мира, поглазеть на способность варвара говорить по-китайски. Точно так же положение Вербиста при дворе (как астронома и советника императора) обязывало его не только ослабить работу с потенциальными обращенными; ему пришлось урезать собственные верования. А попытки Риччи перевести христианские догматы на китайский язык привели к тому, что он скорее оконфуцианил христианство, чем охристианил конфуцианство. Дабы не отпугнуть потенциальных верующих, Риччи изучал старину, стремясь приспособить традиционные китайские верования к католицизму. Поклонение предкам, ритуальную основу конфуцианской морали, Риччи считал полностью совместимым с христианской верой, расценив его как простой акт уважения, лишенный религиозного смысла.