Черные розы для снайпера - Нина Васина

Она прячется в весеннем воскресенье, она сидит, запертая, в квартире Филюшки на первом этаже – полуподвал, пока родители ведут Филюшку с обеих сторон за руки к церкви. Головы у них опущены. На Филюшке надет пиджак, отчего он все время поводит плечами, словно поеживаясь, куртка расстегнута, видна светлая рубашка и неожиданный черный галстук, на котором болтается маленький крестик. Смотри на него, шепчет Жека, смотри на него внимательно. Он же идиот? Смотри, она теперь его. Эта тройка идет по набережной Фонтанки со стороны домов, иногда падает запоздавшая сосулька, грохоча в водосточной трубе, тогда Филя задирает голову и долго глядит вверх, улыбаясь. В церкви душно и темно, Жека сразу выходит, а я смотрю, как проходят они к алтарю, держа Филю с обеих сторон за руки, и не выпускают, когда он дергается, пытаясь освободиться, проходить им втроем трудно. Отец стоит понурившись, словно прислушиваясь, но ему и вправду нравится, как поют. Жека сказал, что в этой церкви в обед поют многие оперные из театра рядом. Мать Фили все время молится, истово прижимая руку к горлу, захватывая платок, и потихоньку плачет, не переставая шептать. Потом Филюшка, уставший и потный, целует стекло, под которым лежит небольшая иконка, и идет к выходу, сдерживаемый по-прежнему с двух сторон. Домой они идут той же дорогой, но медленней, отец с матерью переговариваются, отец остается у пивного ларька, а Филю ведет дальше мать. Освободившуюся руку Филя тщательно потирает, рукав трется о куртку и шуршит, Филя улыбается. Мать откликается на его улыбку подергиванием рта, и глаза ее теплеют. Но когда они подходят к подворотне, мать мрачнеет, старается быстрее пройти маленький дворик и забежать в подъезд. Ей это не удается: во дворик распахивается форточка, старческие руки вытаскивают из форточки дохлую кошку с раздробленной головой. Ты только полюбуйся, что творится! Твой дебил убил мою кошку, скоро ни одной кошки во всем доме не останется, я точно пойду в милицию, я, может, эту кошку купила, а мою собственность убили! Убили! Мать быстро подходит к форточке, ждет, пока кошку затащут обратно, и осторожно протягивает деньги. Форточка захлопывается, становится тихо.

Дома мать раздевает Филю. Труднее всего отобрать галстук и крестик, но скоро все успокаивается. Филя уходит в свою комнату, которую он всегда запирает на ключ, а ключ держит на веревочке на шее. В двери комнаты проделана аккуратная круглая дырочка. Когда отец или мать смотрят в дырочку в комнату, Филя старается успеть ткнуть чем-нибудь в видимый глаз, при этом очень веселится. Сам он никогда в дырочку не смотрит. Раз или два в неделю мать решительно стучит в дверь, при этом гремит ведром. Филя тогда не противится, только настороженно следит за нею, поджав ноги на постели, пока она моет. Постель у него состоит из двух поролоновых матрацев, один на другом, темно-красной, в цветочек простыни и большого теплого одеяла. Матрацы лежат на полу, так как с кровати Филя падал, пододеяльники он не любил, все время в них путался. Кроме постели, в комнате нет ничего из мебели. Жесткий плетеный коврик в подозрительных пятнах закрывает угол комнаты – там Филя хранит свои сокровища: две крысы в клетке, одна из них давно сдохла, посылочный ящик с кирпичом, под кирпичом лежит мелочь в узелке, узелок большой и тяжелый. Вечером иногда Филя брал этот узелок с собой и с довольным видом прогуливался по двору. Ест Филя на кухне, ему подвязывают большой слюнявчик, есть он любит, в еде привередничает. Мать тогда вздыхает, крестится и шепчет, вымаливая у бога прощения, отец стискивает зубы и шевелит желваками. Самое сладостное и любимое времяпрепровождение Фили – охота. Крыс он поймал сам, в норах у воды, руками, никто не видел этого, при Филиной неповоротливости это кажется невозможным. Иногда по вечерам, когда Филя, что-то бормоча, озабоченно ходил туда-сюда перед телевизором, отец и мать вдруг встречались глазами друг с другом и замирали, ощущая каждый, что подумал другой: думали, что Филя умрет еще в прошлом году, он и так слишком много прожил для своей болезни: шестнадцать лет.

Почему она не смотрит в окно? – спрашиваю я, обходя крошечный, закрытый с четырех сторон двор с причудливо вырезанным вверху кусочком неба. Она никогда не смотрит в окно. Каким образом она здесь оказалась? Она спасла Филюшку, он ловил крысу, упал в воду, она его вытащила. Ты же знаешь, тонуть – это очень страшно. Она спасла меня, когда мне было пять лет, потом тебя, когда тебе было восемь, потом Тэссу. Она все время кого-нибудь спасает в воде. Я в детстве боялся с ней купаться, боялся, что все рядом начнут тонуть. Пойдем на канал, я покажу, где это было. Жека тащит меня за руку, я сопротивляюсь. Пойдем, она не выйдет и не посмотрит в окно, я просидел здесь почти месяц, но бесполезно.

Распахнутое небо, первая яркая трава, я вспоминаю напряженное лицо Ирки, как это было со мной, когда она склоняется, набирая воздух, чтобы выдохнуть его в чужой рот, я вижу, как навстречу ей открываются глаза, полные отсутствия жизни, и высасывают разум. Отсутствие жизни – подчинение смерти – достаточно? Чтобы пойти за невероятно толстым существом, раскачивающимся из стороны в сторону, словно каждый шаг приходилось отвоевывать у засасывающей земли? Ноги подкашиваются, Филя берет ее невесомо и перекидывает через плечо, унося добычей. Ирка пришла в себя через день на матраце в комнате Филюшки, а выздоровела так, чтобы вставать, через неделю. Она опомнилась как раз тогда, когда родители, связав воющего Филюшку, хотели вынести ее из его комнаты. Мне хорошо, сказала Ирка, мне здесь хорошо. У вас есть раскладушка? Отец Фили сплевывает и уходит из комнаты, мать плачет. Потом все затихает, раскладушку ей не принесли, она разложила поролон, и Филюшка стал спать рядом, блаженно улыбаясь и трогая иногда ночью ее волосы и лоб осторожной рукой. Еду свою он теперь приносил в комнату. Сначала Ирка не хотела есть и не спала по ночам. Потом она почувствовала голод, руками быстро выбирала из тарелки что получше, остальное отдавала. Филя как-то попробовал протестовать, но она замахнулась и зарычала, показывая зубы, Филюшка тонко заплакал и больше не перечил. Когда Ирка встала, она съездила в общежитие, забрала свои вещи и отвезла их на Исаакиевскую площадь в ломбард. От слабости ее пошатывало, была длинная очередь, но к вечеру она избавилась почти от всех своих вещей, оставив только те, которые не взяли по причине изношенности.

Этот охранник что-то подсыпал мне, это же ясно, я сейчас взлечу и ударюсь в металлическую коробку машины, я буду биться в ней зимней мухой. Она потом разорвала груду квитанций там же, в урну, медленно добрела до Дворцовой площади…

Добрела до Дворцовой площади, села на скамейку, пересчитала деньги. И поехала к Филюшке.

По вечерам они с Филюшкой тут гуляют, я их часто вижу. Вон там больше всего крысиных нор над водой, там Филя стоит подолгу и притопывает, в этом месте на канале гуляют только они и некоторые собачники. Каждую субботу Ирка моет Филюшку в ванной, напуская туда много пены и следя, чтобы он не опускался под воду с головой. Мыться Филюшка не любил, чтобы добиться своего, она иногда рычала, обнажая зубы, и выражение тихого восторга на его лице сменялось маской ужаса. Он ее боялся. Ирка еще вырезает из плотной бумаги фигурки, делит их пополам. Филя идет на улицу, а она остается в комнате, я вижу из-за угла, как играют они на оконном стекле, передвигая фигурки с разных сторон стекла. Ирка стала писать стихи и даже говорить их вслух, но Филюшка тогда начинал волноваться и что-то бормотать, приходилось прикрикнуть на него и читать про себя. За это время она ничего, кроме афиш на улицах, не читала. Вспоминала любимые книги, сердце ее ожесточалось и вздрагивало. Они ее убьют. Родители? Да, я боюсь, что они ее убьют, потому что Филюшке теперь очень хочется жить. Слышишь?! – кричу я, зажимая уши. Ты слышишь, как бьются бутылки Лоры о забор?

Мы ходим на этот вонючий канал каждый день, сначала я пугаюсь бросающихся в воду крыс, а потом привыкаю. Ирка с Филюшкой приходят часто. Однажды мы с Жекой заметили, что Ирка как бы водит нас по городу, по определенным местам. Через Калинкин мост, потом по Фонтанке, переходя на каждом мостике реку туда-сюда, иногда в тяжелом тумане ничего с двух шагов не было видно, и только сердце на ощупь находило этот серпантин – ровно до того места, где у Никольской с одного мостика, с одного только определенного места видно одиннадцать мостов сразу, одиннадцать, если ночь прозрачна. Филя нас заметил и стал нервничать. Нас с Жекой это обрадовало, но потом урод привык, и я совсем впала в отчаяние, я запомнила этот маршрут до последней выбоинки, до самой тонкой трещинки в асфальте – прожилки на обнаженной коже огромной каменной ладони, которая держит нас, изучая пучеглазыми фонарями. А там и осень забралась в окно на подоконник, с ногами, Жека работал по ночам, с непрекращающейся прогулки он шел на работу, а я – к осени, в холодную комнату, но однажды мы заметили, как Ирка складывает что-то из камешков под деревом. Мы дождались, когда они уйдут, и увидели, что это «секрет»-вопрос. Мы с Жекой не пошли за ними в бесконечное гуляние по реке, мы взялись за руки и поплясали, и тут же из этих камешков выложили «секрет»-встречу. Я пойду к ней сегодня ночью! А я не пойду, насупился Жека, я боюсь. Ты думаешь, она заметит наш ответ? Ну, если Лиса не придет и не разломает…